Вилем Балинт - Жизнь в родной земле Страница 16

— «А чего вы ее не объявили сумасшедшей, — вот бы и был выход из положения. А еще коммунисты, а из положения не могли чистыми выйти — эх, вы!» — так сказать, задним числом подавал я им совет, в душе издеваясь над ними. Другого, конечно, отправили бы в тар-тарары, но меня не трогали и то лишь потому, что иногда по «жрательной» части им кой-что перепадало благодаря мне сверх нормы. Да, осенью и зимой 1933 года и в первую половину 1934 года положение в СССР было совсем катастрофическое. СССР в эти годы можно было взять голыми руками. Ужасные картины, которые там тогда розыгрывались, можно было наблюдать на каждом шагу.

Не помню уже куда я ехал. В Батайске нужно было делать пересадку. В ожидании поезда прохаживаюсь по перрону. В это время приходит поезд со стороны Кущевки. Не успел еще поезд остановиться, как из дверей вагона выскочила женщина. Ее страшно взъерошенный вид обратил мое внимание и я стал наблюдать за ней. Женщина была в одной рубашке, несмотря на то, что дело было в декабре, босая, причем рубашка на одном боку была разорвана от низу аж под руки. Все тело и груди ее были видны. На голове — не волосы, а будто прикрепленная широкая метла стояла. Одним словом, вид ее не поддавался описанию, был ужасный. В глазах какая то муть и безмыслие.

Соскочив со ступенек вагона, эта женщина, как перепелка, согнувшись, стремглав полетела к станционным дверям. Я незаметно последовал за ней в помещение станции. И что же я там увидел?! Бррр!.. Как вспомню, так и сейчас еще по спине бегают мурашки.

Женщина прискочила к стоящей в углу плевательнице и содержимое ее начала, выковыривая пальцем, подавать себе в рот и жадно глотать. Наконец, услышав сигналы к отходу и, видимо, боясь отстать от поезда, схватила целую плевательницу, положила на голые, низко опустившиеся мешком, груди, закрыла ее разорванной рубашкой и так же стремглав полетела обратно в свой вагон.

Состояние и вид этой несчастной и невинной жертвы сатанинского правительства и его преступных и кричащих до неба мероприятий, страшно поразил — даже больше, нежели виденные штабеля трупов умерших от голода и сложенные на арбах. Поезд давно ушел, а я все еще оставался стоять посередине перрона в состоянии столбняка. Я чувствовал, что меня как будто кто-то сильно хватанул обухом по голове. Долго не мог я двинуться с места. Не раздайся вовремя грозный окрик станционного чекиста: «Чаво тута глазеешь?» — неизвестно, как долго я бы оставался в состоянии столбняка.

Подобные явления были на каждом шагу. Их никто даже не замечал. Страшно притупились нервы у людей. Вы думаете кто либо обратил внимание на эту женщину на станции Батайск? Ничего подобного! Каждый шел за своим, сторонились, даже никто не нашел нужным обернуться и посмотреть. Тут же, с сознанием собственного достоинства и гордой осанкой, прохаживались грозные блюстители порядка из ГПУ. Женщина для них, видимо, не была опасным элементом и посему — не заслуживала внимания.

Вообще же население в тот год походило на мух осенью. От хронического недоедания и голода в своих движениях было вялое, апатичное. Чувствовалось во всем обреченность, безотрадность, жизнь не была мила.

— Но, все-таки, — прерываю рассказчика, — я никак не могу понять, как это коммунисты — люди из того же мяса и костей, как и все, с сердцем внутри и с определенной долей ума в голове, не могут понять, что причиной всему людскому горю там являются прежде всего они сами, с своей нежизненной идеей устройства человеческого общества. Кроме того, неужели у этих людей совсем отсутствует чувство человечности, чувство гуманности даже хотя бы по отношению своих, так сказать, братьев — пролетариев. Ведь голодная смерть косила не только кулаков, но, вероятно, еще в большей мере бедняков?!

— Да, это верно, умирали все, в этом отношении действительно никто никаким преимуществом не пользовался. Смерть, в одинаковой степени, косила всех под гребенку.

И я бы сказал — кулак, как более сильный и предприимчивый крестьянский элемент, скорей находил выход из тяжелого смертного положения, нежели бедняк. Что касается человечности у коммунистов, — я уже говорил вам, что у всех у них мозги как то иначе устроены, нежели у нормальных людей.

Однако не могу не констатировать следующие факты, которые даже и меня в свое время приятно поразили: в рядах коммунистов, несмотря на все их жестокости и кажущуюся их сплоченность, по-моему, не все благополучно, так сказать, с коммунистической точки зрения. Как вам известно окончательно я решил покинуть СССР в 1929 году. Об этом я, конечно, не мог тогда не сказать некоторым своим друзьям-коммунистам. Ах, как они тогда меня отговаривали уезжать! И, наконец, видя что я свое решение уже не изменю, молящими словами просили: «ты-ж, дорогой дружок, Ванюша, не говори, пожалуйста, там заграницей никому о том, как у нас в действительности живется, о постигших нас неудачах, ведь ты и сам прекрасно знаешь, что это лишь временные перебои и неудачи. Вот скоро-скоро другая жизнь наступит — радостная, богатая и веселая.

Этих ребят коммунистов я снова встретил весной 1937 года. Когда узнали, что я не сегодня-завтра могу уехать к себе на родину, чуть было от радости меня не расцеловали. Ох, как эти люди, с партийными билетами в кармане, мне завидовали! По случаю встречи со мной и моего отъезда в Европу устроили даже пьянку, так сказать сие событие вскропили.

Говорится, что у трезвого в голове, то у пьяного на языке. Мне просто не хотелось верить, что это те старые, заядлые коммунисты, которые когда то так упорно стремились уговорить меня не покидать СССР. Речь, при последней встрече, шла совсем в другом тоне и форме.

«Ах, Ванюша дорогой, ты счастливец из счастливцев, что можешь покинуть этот всеобщий б…. Эх! отчего мы не родились иностранцами! Ну, ничего, дорогой, такая судьба. Но тебя, дорогой друг, покорнейше, искренне и глубоко просим, когда будешь у себя дома — в Европе, говори всем и вся, что здесь у нас творится, какие непорядки, и в какое невыносимое, тяжелое положение попал простой рабочий люд. Греми, если можешь, там на целый свет, что наш народ сейчас живет хуже чем кто либо другой на свете. Даже, тот наипримитивнейший последний чернокожий и тот имеет больше прав, нежели наш русский. Говори всем и вся, что советский народ ждет, как утопающий, помощи от своих братьев в Европе. Наибольшее желание этого народа, это чтобы чертей в образе Сталина и Ко., вцепившихся в горло народа, как можно скорее взял к себе сам Сатана. Не забудь же нашу просьбу. А теперь, дорогой, на прощание поцелуемся».

Расцеловались. И, о ужас! Неверилось! Из глаз моих друзей-коммунистов, на их совести было, вероятно, не мало загубленных собственными руками жизней, текли ручьем слезы.