Георгий Чулков - Годы странствий Страница 166

— А вы о чем спрашивали гражданина Макковеева? — уронил небрежно Кудефудров.

— О Страшном суде. Как он думает — будет Страшный суд или не будет?

— Я вам не ответил на ваш вопрос, потому что наперед знал, что это с вашей стороны подвох, — сказал я в некотором раздражении, чувствуя, что эта кухонная компания желает меня вызвать на откровенность.

— Какой там подвох, — окрысился Погостов. — Я в ту ночь убоялся тьмы. От страха зуб на зуб не попадал.

— Это я верю, — заметил Михаил Васильевич очень серьезно. — Это с ним бывает. Он не просто истину отрицает. Он сам в ужасе от того, что истины нет. Сам боится и других пугает. Он говорит, что в бытии никакого смысла нет…

— Погостов! Ты очень умен. Я тебя одобряю, — брякнул Кудефудров. — Только не понимаю, чего ты от страху дрожишь. Нет истины, ну и наплевать.

— Чудак! — сказал с невыразимым презрением гробовщик. — Неужто не понимаешь, что если истины нет, значит, миром кто управляет? Догадался? Отец лжи… Понял? Дьявол управляет миром…

Кудефудров громко засмеялся и продекламировал:

Поймаем дьявола за хвост,Фокстрот пропляшем с ним на диво!Нет, дьявол не мудрен, а прост.И даже пляшет некрасиво…

— Это к чему же? — ядовито спросила Таточка, сверкнув цыганскими глазищами. — Кажется, Кудефудров, вы что-то выскочили некстати…

— Одним словом, я не Софокл, — пробормотал поэт обидчиво и сердито. — А почему все надо делать кстати? А может быть, я и хотел как раз, чтобы вышло не кстати, а совсем напротив?

— Можно и так, конечно, — засмеялась Таточка.

— Гражданин Макковеев! — обратился Кудефудров ко мне, указывая пальцем на Пантелеймонова. — Видите вы у этого товарища в руках книжицу? Полюбопытствуйте… дайте ему высказаться… Он уже целую неделю с нею не расстается.

— Неправда, — отозвался Пантелеймонов. — Отнюдь не целую неделю, а вот уже лет восемь…

— Ну, виноват… я хотел сказать, что вы с нами поделились вашими мнениями об этой книжке дней семь назад и все продолжаете разъяснять это сочинение…

— Какая книжка? — спросил я.

— Да Апокалипсис, конечно, — как будто обрадовался Пантелеймонов и тотчас же, раскрыв книгу, стал тыкать в нее пальцем. — Вот слушайте… Восемнадцатая глава…[1364] Дело идет о кризисе капиталистического общества как европейского, так и американского, хотя — заметьте себе — в те времена, то есть почти две тысячи лет назад, об Америке никто не знал (в географическом смысле), но автор книжки дух американский уже чуял… Одним словом, там, на острове Патмосе, прозрел этот необыкновенный человек весь позор, грех, ужас, мерзость и падение всемирной буржуазии… Дело идет как раз о нашей эпохе… Посмотрите, здесь черным по белому все сказано. Извольте посмотреть. «Вавилонская блудница…» Кто же эта блудница? Ну, конечно, буржуазия. Вот посмотрите третий стих восемнадцатой главы: «И цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши ее». Ну, разве не буржуазия? Разве цари, короли, императоры не соединились с нею прелюбодейно? Но за всю эту мерзость погибнет блудница… И вот читайте: «И восплачут, и возрыдают о ней цари земные, блудодействовавшие и роскошествовавшие с нею, когда увидят дым от пожара ее…» А дальше еще лучше — одиннадцатый стих: «И купцы земные восплачут и возрыдают о ней, потому что товары их никто уже не покупает…» Ну, разве это не наше время, товарищи?.. Ведь эти купцы ревут белугою во всем мире… В этой восемнадцатой главе все изложено точка в точку.

— Это он правду говорит, — вдруг раздался голос Таточки. — В этой главе и про нас есть, то есть про артистов, поэтов, художников…

— А что там? — уронил как будто небрежно Кудефудров.

— А вот, — пояснила Таточка, — когда там описывается гибель всего этого грешного порядка и наступают всякие ужасы, когда хлеба не будет хватать, когда везде будет хаос и беспорядок, тогда — там сказано — «не будет уже никакого художника, никакого художества…».

— Верно! — восхитился Пантелеймонов. — Умница вы, Татьяна Михайловна. Это действительно так и сказано в двадцать третьем стихе. Там же и о том сказано, что не будет больше ни женихов, ни невест, а будет один только блуд…

В это время в кухню вошла та самая Марфа Петровна, которая сказала как-то товарищу Курденко, что она будто бы равнодушна к советской власти. «По мне хоть пес, лишь бы яйца нес…»

Пантелеймонов тотчас же к ней пристал:

— Марфа Петровна! Позвольте обратить ваше внимание на один факт… Вот вы благочестивая особа и признаете православную церковь. Объясните мне в таком случае, почему это наша восточная церковь, признавая Апокалипсис каноническою книгою, никогда сию книгу не предложит верующим для чтения. За службою, в храме, все новозаветные книги читаются, а вот Апокалипсис — никогда. Почему?

— Нашел кого спрашивать, миленький?! Спроси епископов. Я высоко не заношусь, где уж мне об Откровении толковать… Я вот гласы и то путаю — когда шестой, когда пятый…

— Вон она какая благочестивая! И критерии такие же. От тропаря[1365] к кондаку.[1366] От кондака к тропарю… А то, что весь мир рушится, это их не касается… ведь это, бабушка, на храмовом благолепии можно было при царях сидеть, а теперь цари тю-тю! Мы теперь, милая, как в те времена, когда Павел[1367] обходил весь мир со своей проповедью, на покровительство властей рассчитывать никак не можем… Вот Апокалипсис о наших временах и пророчествует, а вы его читать не хотите.

— Да что ты, родненький, ко мне пристал? Да и в каких это храмах будешь ты Апокалипсис читать? Храмов-то ведь уж нету…

— Потому и нету, что не звучал там голос громовый, а все больше налегали на акафисты…[1368] А в наше время, бабушка, такая буря свистит, что только громы и молнии с этого самого острова Патмоса и могут кого-нибудь подвинуть… Ну, да что там!

И Пантелеймонов махнул рукою. Все вдруг сразу заговорили, перебивая друг друга, а я шмыгнул в свою комнату с намерением окончательно спрятаться и уже никак никому не показывать своего лица. Я был собою недоволен. Не так-то легко, господа читатели, стать бессловесною тварью, имея все-таки на плечах голову человеческую.

После кухонного митинга прошло, кажется, не более недели. Я в эти ночи не брал пера в руки. Настроение было у меня довольно мрачное. Я буквально места себе не находил. Дело в том, что я нечто заметил. Определеннее мне трудно выразиться — именно нечто, ибо никаких прямых фактов нет, однако я чувствую, что эта зловещая неопределенность должна в конце концов разъясниться и тогда мне будет «тюк», как выразился товарищ Курденко. Впрочем, почему нет фактов? И факты имеются. Разве Курденко не говорил про негодяев, которые злорадно пишут мемуары. Почему он заговорил о мемуарах?