Адольф Демченко - Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858) Страница 17

Это описание относится не к саратовскому училищу, но в нём немало и «саратовского» колорита. В этом убеждают рассказы современников и документы. «Когда учитель входил в класс, – вспоминал один из прошедших полный курс училищных „наук”, – то брал со стола нотатки и приказывал сечь учеников, имеющих отметку ns (nesciens – незнающий). Сечение производили обыкновенно дежурные ученики, сильные, рослые, которые ничему уже не учились и не подавали никакой надежды на успехи, но которые наводили на всех страх своим сечением. Весь интерес их школьной жизни заключался в розгах». Обычно дежурные (авдиторы) брали взятки со своих товарищей, и те, пока были деньги, на время уберегались от розог. Учителя тоже секли, «мы так и звали их живодёрами». В качестве поразительной изобретательности училищного начальства «в деле сечения» в цитируемом источнике приводятся такие факты из письма ученика высшего отделения саратовского училища Петра Соколова от 14 июля 1839 г.: во время экзаменов «пред Пасхою сего года» ректор училища Амалиев приказал «распарить три пары лоз в молоке с перцем и вином» и жестоко высек ученика, так что тот «за полмертва вытащен был из класса и лежал с час без чувств».[148]

И. Палимпсестов вспоминал, как по какому-то случаю похвастался, что ни разу не сечён. «„Поди, друг мой, – сказал ему учитель, – посекут; иначе ты будешь гордиться перед товарищами; а гордым Бог противится и только смирным даёт благодать”. Ну и посекли».[149]

Даже в официальные отчёты проникали сведения о неблагополучном состоянии училищ. В 1828 г. ректор училища Н. Г. Скопин извещал семинарское правление: «На классе чистописания ученикам не только невозможно разложить тетради на столах и писать, но и свободно сидеть нельзя, так что многие из них помещаются на полу». Ректор семинарии Спиридон, ревизовавший училище в 1834 г., писал в отчёте: «В училищных комнатах и классах тесно и стеснён воздух, многие из учеников, по недостатку средств купить, не имеют учебников». Ничего не изменилось и через 14 лет: в записке профессора семинарии Петровского, которому поручили ревизовать училище в 1848 г., сказано, что «у десяти учеников бывал один только учебник», в классах же доходило до 200 учеников в каждом.[150]

В отчёты попадало далеко не всё. «Зимой нам была сущая беда, – вспоминал бывший ученик саратовского училища в 1834–1840 гг.: – двери разбитые, а часто их не было и совсем; звеньев в окнах не было и наполовину; печей не было и в помине, а если и были где, то развалившиеся. Об отоплении не было и речи не только в училищах, но и в семинарии. Все сидели как пришли, вдобавок к большому горю снимали шапки. Поднимется, бывало, метель, вьюга, в классе вертит снежный вихрь и несёт из окон в дверь… Мы мёрзнем, и сидим, конечно, без шапок, жарко было только тем, кого пороли». Что касается учителей, то самым добрым мемуарист назвал Гиацинтова, в классах же, где учителями были инспектор Архангельский и Церебровский,[151] творилось такое, что было «выше всякого описания», «в училище нашем почти каждую минуту можно было слышать самые отчаянные крики: то в том классе секли, то в другом, то разом во всех вместе».[152] На третьем году пребывания Н. Г. Чернышевского в училище случилась история, просочившаяся в официальные документы в следующих подробностях. 12 апреля 1839 г. 11 учеников низшего отделения семинарии и два из высшего отделения 1-го училища (Россов и Казанцев) подали на имя архиепископа прошение, в котором «прописали: в продолжение окончательной трети училищного курса г. инспектор училищ Гавриил Архангельский по различным притязаниям, соединённым с угрозами жестоких наказаний и под тем предлогом, что ему дана власть над поведением каждого из них и потому, что он будто бы имеет полное право переводить в семинарию, кого ему угодно и также кого ему угодно оставить, взял с них всех 261 р. 50 коп.». Ученики прибавляли при этом, что «тех способов, посредством которых он истязывал от них деньги, подробно описывать стыдятся, потому что они были низки и постыдны». Среди семинаристов, подписавших прошение, – Александр Благосветлов (старший брат Г. Е. Благосветлова), с которого инспектор получил 17 р. 35 коп. Епископ Иаков постановил «благочинному Чернышевскому присматривать известным ему образом под рукою за учащими, дабы не брали они никаких с учеников поборов, от которых могут произойти самые вредные последствия и для просвещения, и для нравственности по духовному святилищу наук». Таким образом, дело Архангельского было хорошо известно в семье Чернышевских. 16 августа Иаков наложил резолюцию: «Архангельский не должен подавать повода на жалобы».[153] Иными словами, инспектор-взяточник и растлитель оставался на своём месте и мог спокойно, только осторожнее теперь, продолжать поборы и притеснения. Такой поворот дела, слишком благополучный для инспектора, не устраивал учеников-разоблачителей, которые, конечно, сразу же стали главной мишенью для ответных ударов всесильного Архангельского, и они уговорили ещё одну жертву инспекторского «внимания» – ученика низшего отделения семинарии Николая Левитского – подать жалобу на Архангельского «о насильственных» со стороны инспектора действиях. На этот раз епископ вынужден был принять более суровые меры и резолюцией от 5 ноября отстранил Архангельского от инспекторской и учительской должностей.[154]

В списках училища Чернышевский числился до 1842 г. Занятий он не посещал, являясь лишь на экзамены. Из года в год он успешно переходил в следующие классы с неизменной аттестацией: «способностей и успехов весьма хороших» или «очень хороших». Об этом свидетельствуют «Ведомости об учениках обоих Саратовских духовных уездно-приходских училищ, обучавшихся в домах родителей».[155]

Архивные документы позволяют установить объем училищной программы. В первых двух классах ученики должны уметь читать на славянском языке из «Псалтиря» и «на гражданском» – из «Нового Завета»; знать имена речи из российской грамматики; уметь складывать и вычитать простые числа; иметь начальные сведения из нотного чтения. В низшем отделении учеников знакомили с основами латинской и греческой грамматики, изучали катехизис и церковный устав, углубляли знания по славянской грамматике и арифметике. Программа высшего отделения дополнительно к этим предметам включала сведения из географии («общие понятия о гражданских обществах и их образах правления и о вероисповеданиях, общий обзор Европы в физическом и политическом состоянии»), из священной истории (например, «царствование Саула, Давида, Соломона и общий взгляд на пленение вавилонское»). Обязательным условием для выпускников училища являлся перевод довольно сложных текстов с латинского и греческого языков.[156]

Из архивных же источников выясняется полный состав учителей, принимавших у Чернышевского экзамены. В первых два учебных года (1836–1838) это был Иван Ливанов, которому в 1838 г. исполнилось 22 года. Воспитанник пензенского и саратовского училищ, он два года учился в Саратовской семинарии и зачислен на должность учителя 2-го класса 1-го приходского училища с 14 августа 1834 г.[157] В следующие два года (низшее отделение 1-го уездного училища) латинский язык принимал сначала Николай Вазерский (в 1838/39 уч. году), затем Матвей Надеждин (род. в 1821 г., выпускник Саратовской семинарии), греческий – Николай Гиацинтов (род. в 1813 г., учился в Пензенской семинарии, образование завершил в Саратове[158]). В высшем отделении главными экзаменаторами были Николай Вазерский (латинский язык) и Пётр Сокольский (по греческому языку). Первый исполнял также должность инспектора (назначен после истории с Архангельским). Он родился в 1812 г. и после окончания Саратовской семинарии рукоположен во священники. Петр Сокольский (род. в 1820) был сыном саратовского протоиерея, в училище начал преподавать ещё будучи семинаристом, а учителем греческого языка был назначен 15 июля 1840 г.[159] О нём писал его бывший ученик, что он за гривенник отпускал своих учеников с уроков.[160]

Ректором училищ во всё время числился Григорий Николаевич Амалиев (1800–1872). С 1811 по 1814 г. он учился в Пензенской семинарии – в одно время с Г. И. Чернышевским, затем перешёл в Астраханскую, по окончании которой поступил в Петербургскую духовную академию. Первое время после академии он преподавал в Астрахани, а с 1831 г. жил в Саратове. Ректором его назначили в сентябре 1832 г. Дьяконский сын, окончивший академию со степенью магистра, он пренебрёг учёной карьерой, и после смерти жены постригся в монахи (в 1839 г.) с наречением имени Гавриил.[161]

Из приведённых данных об учителях-экзаменаторах Чернышевского видно, что никто не мог соперничать с Гаврилой Ивановичем в знаниях и преподавательском опыте. Но этого мало. Разработанная им система обучения сына во многом преодолевала схоластические методы и приёмы, укоренившиеся в учебных заведениях, и максимально учитывала индивидуальные особенности восприятия знаний. Он совершенно отказался от зубрёжки, не считал нужным «морить детей за книгами». Взятые в кавычки слова принадлежат Ф. В. Духовникову, который приводит в доказательство любопытный фрагмент из воспоминаний И. Н. Виноградова:[162] «„А где Коля?” – спрашиваю я мать Николая Гавриловича, зашедши раз к Чернышевским. „На дворе или на улице играет, – отвечала она, – сколько раз говорила отцу, чтобы он отдал его в училище. Что баловаться ему дома? Нет, и слушать не хочет; только и говорит, что Коля знает больше, чем все ученики второго класса. У вас ведь в училище учатся до обеда и после обеда, а он уроки, что задает ему отец, недолго учит: больше читает или играет”».[163] Особое внимание Гаврила Иванович уделял изучению языков. Составляя учебную программу для сына, он выходил далеко за пределы требований духовной школы. В этом отношении показателен следующий пример. 16 марта 1836 г. ректор училища получил из семинарского правления «Предписание» за № 184 с заключением о неудовлетворительности занятий древними языками: «Переводы большею частью делаются учениками из книг языческого учения и при том таких, которые заключают в себе пустые басни и посмешки – не только бесполезные для нравственности, но, можно сказать, и вредные особенно для юношей». Впредь строжайше предписывалось «поставить в обязанность учащим по латинскому языку для упражнений с русского на латинский и обратно назначить, вместо языческих басен, из книг нравственного и религиозного христианского содержания, дабы дети, познавая язык, вместе напитывались и духом и мыслями христианскими».[164] Распоряжение начальства, разумеется, неукоснительно исполнялось, как это видно из содержания учебных программ училища. Так, на годичных испытаниях 13 июля 1839 г. Николаю Чернышевскому было предложено перевести «с греческого языка на российский из послания Святого Апостола Павла ко евреям».[165] Однако Г. И. Чернышевский не ограничивался религиозными текстами и не придерживался хорошо ему известных директив, продолжая заниматься с сыном по прежней системе, разработанной им, по-видимому, в бытность преподавания в училище в 1820–1830 гг. В ученической тетради Николая за 1840 г. мы находим переводы почти 50 басен, среди них «Волк и козлёнок», «Черепаха и осёл», «Ястреб и крестьянин», «Трость и дуб», «Обезьяны и двое путешествующих», «Коза и тюльпан», «Волк и пастухи», «Колпак и человек», «Волк, собака и пастух», «Соловей и кукушка», «Свинья и певица», «Колос хлебный», «Петух и вор».[166] Как видим, Гаврила Иванович решительно отказался от внедряемых официальной властью методов обучения, засушивающих ум и душу. Не противопоставляя басни религиозным текстам, отец Чернышевского стремился сблизить духовное обучение с жизнью. Такой взгляд на духовное образование вполне согласовывался с общим укладом семьи Чернышевских и способствовал зарождению широких, не стесняемых искусственными рамками представлений о мире.