Федор Углов - Сердце хирурга. Оригинальное издание Страница 17

Наверное, потому, что мне самому пришлось испытать сильнейшие боли, сам мучился, находясь на операционном столе, я всегда сочувствовал больным, переживал за них, всю свою хирургическую работу старался проводить так, чтобы до минимума свести ее травматичность, болезненность. Совсем безболезненных операций почти не бывает, однако сделать их терпимыми, легче переносимыми – это в возможностях врача, это должно быть его обязанностью, долгом.

Я, например, делаю прокол грудной клетки иглой в пятнадцать – двадцать сантиметров ребенку пяти-шести лет, ослабленному затянувшимся недугом, ввожу ему в абсцесс легкого раствор антибиотика, и ребенок в этот момент сидит спокойно, разговаривает со мной, даже улыбается. На следующий день он не боится идти в перевязочную, без слез и страха садится на стол для очередной пункции… Рассказываю об этом, естественно, не хвастовства ради, а чтобы убедить: даже такую, сравнительно травматичную манипуляцию, как прокол грудной клетки, можно проводить безболезненно. Было б лишь сострадание в тебе и умение, доведенное до совершенства.

А ведь часто бывает, что боязнь боли, однажды испытанной человеком при лечении, останавливает его в другой раз своевременно обратиться к врачу. «Как вы запустили свою болезнь, – нередко приходилось говорить мне, – почему не пришли раньше?» – и слышал в ответ: «Врач тогда сделал мне так больно, что я решил: лучше умру, чем снова сюда, в больницу…»

Больной всегда чувствует, понимает: вот без этой боли невозможно было обойтись, а это – от плохих, неумелых или недобрых рук врача… «Теперь терпите – будет больно!» – говорит врач больному, тем самым расписываясь в своем неумении работать. Ведь сейчас в нашем распоряжении богатейший комплекс различных обезболивающих средств.

«Подумаешь, потерпеть не можете – нежности какие!» – заявляет другой. Этот даже не стесняется своего неумения, он нападает на больного, ничуть не озабоченный своей слабой профессиональной подготовкой.

«Повышенная чувствительность», «истеричность» – так иногда врачи определяют состояние своих пациентов, которые не могут терпеть боли. Спрашивается: а почему они должны ее терпеть? Только потому, что врач не захотел потратить несколько минут на обезболивание? И когда мы говорим: «добрые, нежные руки», или, наоборот, «грубые руки», – мы понимаем, что дело тут вовсе не в самих руках – руки выполняют волю сердца! Грубые руки у врача – это прежде всего грубое, не знающее сострадания сердце.

Ко мне как-то пришла больная со слезами на глазах и сказала, что нет сил терпеть грубость лечащего врача. Проводя ей бронхографию, он кричал на нее, ругался, не выбирая выражений, заставлял как можно больше высунуть язык, а у нее это никак не получалось, и он схватил ее за язык своими жесткими сильными пальцами так, что поранил корень языка о зубы.

Я посмотрел – на нижней поверхности языка у женщины действительно зияла большая рана. Отпустив больную, вызвал врача и заявил ему, что работать с ним не смогу, пусть подает заявление об уходе… И всегда, когда становился свидетелем жестокого или равнодушного отношения к больным со стороны своих учеников или подчиненных, я был беспощаден к ним. И раздумывая над тем, почему же среди врачей (в частности, хирургов) встречаются люди с грубыми руками и холодным сердцем, я выделил три причины:

1. Врач может быть беззлобным по натуре, даже добрым в каких-то житейских ситуациях, но у него самого отменное здоровье, он никогда ничем серьезно не болел и попросту не знает, что такое боль. Но это не значит, что врачу обязательно нужно пострадать самому, чтобы понимать боль других. Тысячи гуманных врачей никогда не испытывали на себе печальной участи своих пациентов, однако бережно, с пониманием обращаются с больными.

2. Врач может быть хирургом с такими неподготовленными для профессии руками, про которые в народе говорят: «Руки, как крюки!» Не умея делать все хорошо и легко, он мало заботится о состоянии больного во время операции. Хоть как-нибудь получилось бы – о безболезненности и думать не приходится! Такие врачи напрасно пошли в хирургию, им следует как можно скорее менять специальность.

3. Врачом оказался просто черствый и грубый по натуре человек, которому чуждо любое страдание, кроме собственного. Такой патологический тип попадает и во врачебную среду, а ему в ней не место!

Впрочем, на страницах книги еще будут затронуты подобные вопросы с примерами из практики, а пока вернемся к событиям студенческих лет…

Операция на черепе, как я уже говорил, не дала никаких осложнений, не сказалась на слухе, я быстро поправлялся. И вдруг снова поднялась температура! Сначала думали, что это от какого-нибудь непредвиденного осложнения в ране: раскрывали ее, ковырялись в ней, причиняя мне сильную боль. Однако ничего подозрительного на месте операции не находили. А повышенная температура стойко держалась. Вызвали инфекциониста, и он признал: брюшной тиф!

Везти меня опять в тифозные бараки – слабого, не оправившегося от нескольких операций, нуждающегося в перевязках, значило обречь на верную гибель. И тогда студенты на носилках по требованию Веры перенесли меня к ней в комнату, которую она только что получила для себя и ребенка.

С Верой Михайловной, а тогда, конечно, Верочкой, мы учились на одном курсе, в одной группе, и я в первый же свой университетский год потянулся к этой развитой, начитанной, умной девушке. Была она из интеллигентной семьи: отец – нотариус, мать – учительница, умела быть внимательной к людям, отзывчивой, прилежно относилась к любому делу, особенно к студенческим занятиям. С ней было интересно говорить о прочитанных книгах, о жизни – отличала ее удивительная способность находить красивое, прекрасное в будничном и, казалось бы, примелькавшемся.

К третьему курсу мы так привыкли друг к другу, что юношеские взаимоотношения постепенно переросли чуть ли не в семейные. Однако в молодости часто кажется: то, что есть у тебя сейчас, – это еще не главное, не настоящее, всему главному, настоящему быть впереди. Я хотел себя посвятить хирургии, и никак не мог тогда совместить высокие мечты о будущем с суровой прозой семейной жизни, с ее первыми скучными и мелкими проявлениями… Женитьба представлялась чем-то обременительным, способным помешать в большой работе, которая в ту пору уже виделась мне подвижнической… Поэтому летом, уезжая на Лену, я поделился с Верой своими сомнениями, и она согласилась со мной – мы расстаемся без обид и упреков.

А поздней осенью, когда я вернулся с Лены, между мною, старшим братом и сестрой произошел такой разговор:

– У нас в семье никто никогда не поступал бесчестно, и мы, Федя, от тебя такого не ожидали, – сказал брат.

– Не понимаю. Говори напрямую!

– Почему ты оставил Веру?

– Вот что! Это уж мое личное дело…

– Нет, уже не личное. Если юноша оставляет девушку, когда она ждет ребенка от него, – это бесчестно…

– Вера? Ребенка? – в страшном смущении переспрашивал я, не понимая, почему Вера сама ничего не сказала мне об этом.

– Из-за гордости, надо думать, – пояснила сестра.

А брат сказал:

– Ты поставил Веру в ложное положение, и мы требуем, чтобы ты зарегистрировал брак. А после этого уже сами решайте: жить вам вместе или разойтись.

– Согласен с вами, – ответил я.

И хотя в то время гражданский брак был вполне признан в обществе, девушки считали, что они свободны в своих поступках, вольны жить как им хочется, не заботясь о загсовских бумажках я понимал живучую силу предрассудков, знал, что много упреков, обид и даже оскорблений может выпасть на долю той, которая осмелится родить незаконного ребенка… Я поспешил к Вере, переговорил с ней, и мы сходили в загс. А потом снова разошлись, каждый в свою квартиру. В дни зимних каникул Вера уехала к своей старшей сестре в Улан-Удэ, откуда вернулась уже с девочкой. Тут же узнала, в каком тяжелом положении я нахожусь, и со всей своей самоотверженностью бросилась ко мне на помощь. Имея грудного ребенка на руках, стала выхаживать и лечить меня.

Больным я пролежал около полугода, только к лету стал понемногу ходить.

И эти месяцы, согретые вниманием, заботой Веры, снова сблизили нас. Уже не могло быть никакой речи о жизни под разными крышами. Да и голосок дочурки, ее присутствие рядом, сознание, что этот маленький человек требует ласки, пробуждали неведомые дотоле отцовские чувства… Опять, забегая вперед, должен сказать, что, несмотря на наши частые разногласия, вызванные различием взглядов на некоторые вопросы, Вера Михайловна всегда вела себя благородно. Все мои братья и сестры любили ее за доброту и приветливость, и даже после того, как спустя годы мы разошлись, они продолжают относиться к ней, как к очень близкому человеку. По окончании университета, работая, постоянно совершенствуя свои знания, Вера Михайловна стала опытным, высококвалифицированным врачом, кандидатом наук…