Кора Ландау-Дробанцева - Академик Ландау; Как мы жили Страница 17

— Итак, ты решила заняться "кооперативным шантажом"?

— Я?! (Чуть не задохнулась от обиды.)

— Да, ты! А чем ты объяснишь, что не подходишь к телефону?

Говорили, объяснялись и не понимали друг друга, целовались, клялись друг другу в любви. Спорили, каждый из нас стремился доказать, что он любит сильнее и по-настоящему.

— Нет, Дау, ты просто хочешь, чтобы я была твоей любовницей.

— Что ты! Я не просто хочу, я только и мечтаю об этом! Это заветная мечта моей жизни! Если это не осуществится, тогда я жить не стану. Ты совсем, совсем не хочешь понять, что ты для меня значишь!

"Свободная любовь", «любовница» — эти слова наводили ужас, пугали.

— Если ты меня любишь, почему боишься стать моей любовницей? Почему дальше поцелуев ты меня не пускаешь?

— Дау, да это просто стыдно!

— Стыдно? Прекраснейшее слово — «любовница». Он овеяно поэзией, корень этого слова «любовь». Не чета браку. Брак есть печать на плохих вещах!

Он цитировал классиков, читал стихи, и еще какие! Как меня тянуло к нему! Но переступить черту недозволенного мне было невозможно. Вся эта свободная любовь, даже великая, вызывала большие сомнения. Подошло время его отпуска. Он уехал в Ленинград. Писал он много. За два месяца я получила сорок писем. Иногда я получала по два письма в день.

Сколько счастья приносили его письма! Сначала я очень долго изучала конверт. Письма были длинные, но для меня они таили много глубочайшего смысла. Уезжая, он сказал: "Письма писать не умею и не люблю". А сам просто засыпал письмами.

6. VII.35

Дорогая моя девочка!

Спасибо за твое милое письмо. Я эти двенадцать дней только спал и читал книги. Больше ничего! Мне даже было лень выходить из дому. Никогда не думал, что я устал до такой степени. Только теперь я несколько отошел. По этому случаю завтра уеду куда-нибудь на юг.

Все время вспоминаю о тебе. Любимая моя девочка, ты сама не понимаешь, как много ты для меня значишь.

Целую 10^n раз.

Дау.

Когда он вернулся, то я, конечно, пошла смотреть его квартиру. Щелкнул английский замок в двери, отрезав внешний мир. Мы остались только вдвоем. Вспыхнул свет. "Дау, потуши, потуши свет". — "Нет, ни за что, я хочу видеть тебя всю".

Еще мгновение, и он уже весь гол! Я окаменела, старалась смотреть только в его глаза. В них не было и тени смущения и никакого ложного стыда. Он, видно, считал, что ничего постыдного он совершить не может, а сам держался как голый король, как будто на нем безукоризненный костюм. Это было так сверхъестественно и удивительно! Он принялся раздевать меня. Это ему далось не так легко. Женщин ему явно раздевать не приходилось. Целовались самозабвенно, долго и… все. Больше ничего не получилось.

— Корочка, ты сможешь когда-нибудь простить меня за эту ночь?

— Даунька, не говори так. Так даже лучше!

— Завтра ты придешь?

— Да, приду.

— Вот, видишь, Коруша, ты боялась, что я изнасилую тебя, а, оказалось, я сам ни на что не способен. Теперь я вынужден тебе признаться: ты ведь первая девушка, которую я поцеловал по-настоящему в губы. Помнишь, ты тогда на какое-то мгновение потеряла сознание? Как я растерялся, испугался и, как самый настоящий трусливый заяц, удрал. Потом теоретически, потихонечку расспросил и разузнал: если у девушки от поцелуя мужчины так кружится голова — это и есть жемчужина любви. Как я боялся, что ты увидишь во мне зеленого юнца и прогонишь. Позор! Первый раз поцеловать девушку в 26 лет, в 27 лет обнаружить еще более серьезный изъян в себе! Если завтра приговор врача будет безнадежен, жить я не буду! Это не слова!

— Даунька, милый, не смей так говорить! Я буду приходить к тебе, когда ты захочешь! Я люблю тебя, пойми, люблю по-настоящему, несмотря ни на что!

Назавтра он встретил меня жизнерадостный и сияющий. Потом он рассказал:

— Корочка, только дай мне слово, что это будет нашей тайной. Это должно остаться тайной, пока я жив! О ней знаю я, ты и еще тот врач, который лишил меня девственности хирургическим путем. Легкая операция в виде укола, и, как ты убедилась, все мои страхи позади! Оказывается, среди мужчин встречаются такие экземпляры, которых врачи лишают девственности.

— Даунька, с первой нашей встречи ты бесконечно меня удивляешь, поражаешь! Ведь ты учился в Ленинграде, бывал в Москве, объездил уже всю Европу, читаешь лекции студентам, ты как-то необычно, изысканно красив. Твоя манера себя поставить, жить, разговаривать, читать стихи должна покорять всех! В наш век, в житейском бурном океане, как мог ты уцелеть? Ты даже не умеешь врать!

— Врать? А зачем? Проще говорить правду, тогда никогда не собьешься. Многие пытались меня женить, но у них не хватало красоты. Я могу облизываться только на красивую девушку. Когда я был в Германии, как я облизывался на Ани Ондру! С какой жадностью я смотрел на нее. Она была так красива и так кокетлива. Как она кружила головы мужчинам, особенно своим кокетством. Корочка, у тебя один изъян — ты абсолютно не умеешь кокетничать. Теоретически я был подготовлен к тому, как надо осваивать женщин. Все утверждали, что красивые девушки очень кокетливы, а если им нравится субъект, они сами предоставят возможность поцеловаться, но ты сокрушала все теории. Я очень страдал. Я каждую нашу встречу ждал, когда ты начнешь со мной кокетничать, и только много месяцев спустя понял, что ты лишена кокетства.

— А Ани Ондра с тобой очень кокетничала?

— Что ты! Она немецкая кинозвезда. Я ее в жизни не видел.

Наступила осень. Дау заболел. У него была очень высокая температура. Звонил ежедневно. На пятый день болезни попросил: "Корочка, зайди сегодня вечером, если сможешь. Я, вероятно, заразен, целоваться нельзя, но я тебя не видел целую вечность! Только бы хоть издали на тебя посмотреть".

Когда я поднялась на второй этаж его дома, у его двери на площадке сидел по-турецки на цементе лестничной клетки очень симпатичный мальчик. Он сосредоточенно решал задачи. Когда я через него потянулась к звонку, мальчик растерянно вскочил, очень смутился, стал просить: "Умоляю, не говорите, пожалуйста, учителю, что я сижу у его двери, он рассердится! Но он болен, а вдруг ему что-нибудь понадобится. Он — один!".

Я пообещала хранить тайну. Это был Померанчук — один из первых его харьковских учеников, ставший впоследствии самым любимым и талантливейшим учеником Ландау. Своим поступком он покорил мое сердце. Образ мальчика Померанчука остался в моей памяти. Когда он назвал Дау учителем, в это слово было вложено столько преданности, обожания, преклонения и восхищения. Так вот он какой, мой зайчик! Им так восхищаются его студенты. Померанчук внес чувство гордости в мою любовь к Дау, которая потом совсем вытеснила ложный стыд, вначале сковывавший меня. Грешницей себя уже не чувствовала и даже испытывала жалость к остальному миру!