Аркадий Мильчин - Человек книги. Записки главного редактора Страница 17

У мужчин, не желавших оставаться в городе, который может вот-вот перейти во власть немцев, выбора не было. Надо было уходить пешком. Я, как уже упоминал, закопал в квартирном погребе «Трех мушкетеров», незадолго до того купленных в книжном магазине (невиданное везение!). И мы с папой, взяв с собой небольшие заплечные вещевые мешки, куда сложили самое необходимое, двинулись в путь пешком по шоссе, ведущему к г. Орехову. Рассчитывали, что там удастся сесть в поезд до Ростова-на-Дону.

Поспешность, с которой мы бросили все и отправились из города, объяснялась только паникой. Позднее выяснилось, что наши войска смогли удержать немцев на правом берегу. Запорожье не сдавалось еще чуть ли не полтора месяца. Однако стремительность, с которой немцы продвигались по Украине, не очень настраивала рисковать. Немцы вполне могли ворваться в город, а для нас – мы уже знали – это означало верную гибель.

Отчетливо помню чувство какой-то граничащей с тупостью легкости, с которой я шагал в неизвестность, не понимая, что нашей довоенной мирной жизни пришел конец, что впереди нас ждут тяжелые испытания. Вспомнил, как перед войной наша пятерка, возглавляемая десятиклассником Женей Курицыным, заняла 1-е место в пешем переходе на 5 километров с заполненными песком противогазными сумками через плечо. Ясно, что я плохо сознавал трагичность происходящего.

Вышли мы под вечер. По дороге нас нагнала подвода, принадлежавшая какому-то папиному знакомому, кажется работнику прокуратуры. Он с членами своей семьи шел пешком. Низкорослая же лошадка тянула подводу с вещами. Папе предложили положить наши рюкзаки на подводу, чтобы легче было идти. Это было очень кстати, так как по дороге у него неожиданно пошла кровь из ушей – видимо, следствие стресса из-за рухнувшей в одночасье семейной жизни. Знакомый посадил его на подводу.

Под бомбежкой. Ранение

Утром 19-го мы достигли села Кирово, где наши попутчики решили сделать привал. Лошадь распрягли и пустили пастись. Телегу поставили под раскидистым деревом в метрах пятнадцати от дороги, где и мы уселись перекусить.

Папа сел, прислонившись к стволу этого дерева, а я в нескольких шагах от телеги. Не подозревая о приближающейся опасности, я с удовольствием лакомился бутербродом с моим любимым вареным языком.

Вдруг послышались удары колокола и одновременно с этим гулкие взрывы. Уже потом я узнал, что немецкие самолеты бомбили дорогу, по которой мы только что двигались к Орехову. По этой дороге шло много народу: беженцы вроде нас, колонны призывников, еще не успевших надеть армейскую форму. Колокол и взрывы заставили меня инстинктивно броситься под телегу, но, как потом выяснилось, спрятаться под ней мне удалось только наполовину, по пояс. Ноги оставались за ее пределами. Помню, что бросился я под нее животом на землю. Дальше была темнота. Я, видимо, потерял сознание. Когда очнулся, то увидел, что лежу на спине и в руке зажимаю недоеденный бутерброд. Ощущение было такое, что меня пригвоздили к земле. Я приподнял голову, чтобы разглядеть, что случилось. И увидел, что правой штанины как не бывало. Ее всю срезало осколками. А нижняя часть левой ноги превращена в кровавое месиво. Осколок срезал часть голени размером с ладонь.

Мне повезло необыкновенно. Я сидел и закусывал на том самом месте, где зияла воронка от сброшенной немцами бомбы в полтора-два метра диаметром. Не бросься я под телегу, от меня бы осталось мокрое место. Если бы успел укрыться под телегой целиком, был бы цел и невредим. Но, увы, мои длинные ноги остались снаружи. Ранивший меня осколок, еще горячий, лежал рядом, ощерившись острыми зубцами краев. Боли поначалу не помню. Видимо, был как в полусне, ошарашенный происшедшим, и еще не сразу осознал, что, собственно, случилось.

Все попутчики отделались только испугом. Папа был слегка контужен взрывной волной, отчего не сразу стал действовать. Но он быстро пришел в себя и бросился на дорогу, чтобы остановить какую-нибудь попутную машину и отвезти меня в больницу. На счастье, мимо проезжала полуторка воинской санчасти. Она остановилась, и военврач (может быть, фельдшер) осмотрел мою ногу и быстро сделал перевязку. Затем на «стуле» из переплетенных рук меня донесли до полуторки и погрузили в крытый брезентом кузов. Папе врач сказал, что они едут в Орехов и отвезут меня в санчасть расквартированной там дивизии.

И мы поехали. По дороге я болтал какую-то чушь вроде того, что мне уже, наверно, не быть инструктором по легкой атлетике, каким меня мечтал видеть мой соученик Алеша Касперский, и не бегать по дорожке стадиона. Военные медики только посмеивались. Вспоминаю эту свою болтовню не без смущения. Будучи по природе очень стеснительным, разговорился я, видимо, возбужденный ранением.

В Кировской больнице

Ехали мы недолго. Узнав, что в селе есть большая больница, которая принимает гражданских раненых, военврач изменил решение, и меня завезли в эту больницу. Она была буквально забита только что раненными при бомбежке. И их все подвозили и подвозили. Немцы сбрасывали так называемые кассетные бомбы, которые поражали большую площадь и к тому же стелились над землей. Спастись от них, не спрятавшись в какое-нибудь укрытие, было очень трудно.

Меня положили на кровать, стоявшую в коридоре. Врач подошел, увидел, что перевязка мне сделана, велел сделать укол болеутоляющего (кажется, пантопона) и ушел в операционную.

Глаза мои сохранили картину: по коридору больницы несут девочку лет пяти-шести. У нее перебита нога у основания так, что держится только на одном сухожилии, как на ниточке. Тяжелое зрелище, которое долго не мог забыть.

Вскоре я провалился в сон. Проснулся я лишь на следующий день утром. Выемка от тела в кровати была заполнена кровью. Можно сказать, что я почти плавал в крови. Часов в двенадцать меня, наконец, перевезли в операционную.

Старичок-хирург с седой бородкой клинышком (такой, как у Калинина) снял повязку, отрезал болтавшиеся куски кожи вокруг раны и пробормотал, что, к сожалению, противостолбнячной сыворотки у них нет и придется обработать рану йодом. Только он может спасти от столбняка. Доктор наложил на рану марлевую салфетку, сказал: «Держись!» – и опрокинул на салфетку большой флакон с йодом.

Мне показалось, что потолок пошатнулся, как при землетрясении, но это ощущение быстро прошло. Старичок наложил повязку.

Я спросил у него, удастся ли сохранить ногу. Он ответил, что дня через два станет ясно. Все, мол, зависит от того, как дело пойдет. И меня отвезли в палату.

Нога болела, даже поворачиваться с боку на бок было тяжело. Болела и горела голова. Поднялась температура. Но главное, мучила неизвестность: «Найдет ли меня папа? Ведь он будет искать меня в Орехове, а я здесь. Если придут немцы, мне хана». Казалось, я обречен. Но думал я об этом с каким-то фатальным спокойствием: «Что будет, то будет».