Шарль Голль - Военные мемуары. Призыв, 1940–1942 Страница 17

На самом же деле слишком поздно было для нас. И все-таки 26 января я попытался сделать последнее усилие. Я направил меморандум восьмидесяти наиболее видным членам правительства, политическим и военным деятелям. Я стремился убедить их в том, что противник предпримет наступление, располагая мощной механизированной армией и сильной авиацией, и наш фронт в связи с этим может быть в любой момент прорван. Поскольку мы не имеем в своем распоряжении равноценных средств для отпора противнику, нас могут разгромить, поэтому необходимо немедленно принять решение о создании этих средств. Одновременно с производством соответствующих видов вооружения необходимо срочно свести в единый механизированный резерв те из уже существующих или формируемых подразделений, которые могли бы на худой конец войти в его состав. Я заканчивал меморандум следующими словами: «Французский народ ни в коем случае не должен питать иллюзий, будто бы нынешний отказ наших вооруженных сил от наступательной доктрины соответствует характеру начавшейся войны. Как раз наоборот. Мотор придает современным средствам уничтожения такую мощь, такую скорость, такой радиус действия, что уже начавшаяся война рано или поздно по размаху и стремительности маневра, силе внезапных атак, по масштабам вторжения и преследования противника намного превзойдет все, что было наиболее замечательного с этой точки зрения в прошлом… Не следует заблуждаться! Начавшаяся война может превратиться в самую широкомасштабную, самую сложную и самую жестокую из войн, которые когда-либо опустошали землю. Породивший ее политический, экономический, социальный и моральный кризис носит столь глубокий и всеобъемлющий характер, что он неизбежно приведет к коренному перевороту в положении народов и в структуре государств. В силу непостижимой гармонии вещей орудием этого переворота, вполне соответствующим его гигантским масштабам, становится армия моторов. Франции уже давно пора сделать из этого вывод».

Мой меморандум не вызвал сенсации. Однако высказанные мною идеи и очевидность самих фактов стали оказывать некоторое воздействие. К концу 1939 были созданы две легкие механизированные дивизии; третья дивизия находилась в стадии формирования. Но и это были соединения, предназначенные для прикрытия. Они могли оказаться весьма полезными в качестве средств, приданных бронетанковым силам и используемых для разведки, но были малоэффективными в ином качестве. 2 декабря 1938 по настоянию генерала Бийотта Высший военный совет Франции принял решение создать две бронетанковые дивизии. Одна из них была сформирована в начале 1940, вторую предполагалось сформировать в марте. Дивизии эти оснащались тридцатитонными танками типа «В», первые образцы которых были созданы еще пятнадцать лет назад. Наконец-то их было выпущено около 300 штук! Однако по своей боевой мощи каждая из этих дивизий, независимо от качества боевых машин, была весьма далека от того, что я предлагал. В ее состав решено было включить 120 танков, я же говорил о 500. Она имела всего лишь один батальон мотопехоты, перевозимый на автомашинах, тогда как в соответствии с моим планом их следовало иметь 7 и оснастить вездеходами. Дивизия включала 2 артиллерийских дивизиона, я же считал, что в ее состав надо включить 7 дивизионов, вооруженных орудиями с круговым обстрелом. В дивизию не предполагалось включать разведывательный батальон. Я же считал, что он ей необходим. И наконец, я имел в виду использовать механизированные войска исключительно в качестве самостоятельной силы, исходя из чего и строилась их организация и командование ими. Здесь же речь шла совсем о другом: предполагалось прикомандировать бронетанковые дивизии к различным армейским корпусам прежнего типа. Иначе говоря, намеревались растворить их в общем боевом порядке.

В области политики делались столь же робкие и нерешительные попытки внести некоторые изменения, что и в деле организации национальной обороны. Состояние безмятежного спокойствия, охватившее руководящие круги в начале «странной войны»[67], стало постепенно исчезать. Мобилизация миллионов людей, переключение промышленности на производство вооружения, большие военные расходы вызывали в стране брожение, результаты которого становились более чем очевидными для встревоженных политиков. В то же время не было заметно каких-либо признаков постепенного ослабления противника, чего так ждали от блокады. Никто открыто не ратовал за новую военную политику, для проведения которой не было необходимых средств, однако все выражали тревогу и едко критиковали прежнюю политику. В конце концов, как обычно, разразился правительственный кризис. Режим, не способный принять меры, которые обеспечили бы спасение, попытался обмануть самого себя и общественное мнение. 21 марта парламент отправил в отставку кабинет Даладье. 23 марта Поль Рейно сформировал новое правительство.

Новый премьер-министр вызвал меня в Париж. По его поручению я написал ясную и краткую декларацию для зачтения в парламенте, которую он полностью одобрил. За кулисами уже плелись различные интриги. В этот период мне довелось быть в Бурбонском дворце и присутствовать на заседании, где правительство представлялось парламенту.

Это заседание было ужасным. После того как глава правительства выступил перед скептически настроенными и мрачными депутатами с правительственной декларацией, начались прения. В ходе их выступили представители группировок и отдельных лиц, считавших себя обойденными в результате очередной министерской комбинации. Опасность, переживаемая родиной, необходимость усилий со стороны нации, содействие свободного мира — все это упоминалось только для того, чтобы облечь в нарядные одежды свои претензии на власть и свое озлобление. Леон Блюм, также не получивший места в правительстве, был единственным оратором, который выступил с подъемом. Благодаря ему Поль Рейно, правда, с большим трудом, но все же одержал верх. Правительство получило вотум доверия большинством в один голос. «Я еще не вполне уверен, — говорил мне потом председатель палаты Эррио[68], - что этот голос действительно был получен».

Прежде чем вернуться к месту службы в Вангенбург, я провел несколько дней у премьер-министра на Кэ д’Орсэ. Этого времени было вполне достаточно, чтобы убедиться, до какой степени деморализации дошел правящий режим. Во всех партиях, в печати и в государственных учреждениях, в деловых и профсоюзных кругах весьма влиятельные группировки открыто склонялись к мысли о необходимости прекратить войну. Люди осведомленные утверждали, что такого мнения придерживается и маршал Петен, бывший послом в Мадриде, которому через испанцев якобы известно, что немцы охотно пошли бы на соглашение. Повсюду говорили: «Если Рейно падет, власть возьмет Лаваль, рядом с которым будет Петен. В самом деле, маршал сможет заставить командование заключить перемирие». В тысячах экземпляров распространялась листовка с тремя изображениями Петена. Сначала он был изображен в виде полководца — победителя Первой мировой войны. Под рисунком было написано: «Вчера — великий солдат!..» Под вторым рисунком, на котором его изобразили в форме посла, стояла подпись: «Сегодня — великий дипломат!..» И наконец, на третьем рисунке он был изображен очень крупно, но в каком-то неопределенном виде. Под рисунком было написано: «А завтра?..»