Марсель Эдрих - Загадочная Коко Шанель Страница 17

Теперь, когда знаешь правду о ее юности, легко понять это признание.

В муленском монастыре Коко чувствовала себя униженной. За нее не платили, поэтому она находилась в худшем положении, чем другие. Отдельный стол, другая еда. Ей это было поперек горла. Чтобы вырваться из тисков бедности, она придумала отца, создающего состояние в Америке. Образ отца, способного отомстить за нее, потому что богат, совершенно естественно в ее подсознании уступил место богатому мужчине. Реакция кажется элементарной.

Никогда она не упоминала о своих отроческих годах. Говорили, что она провела их в Мулене с Адриенн и своей младшей сестрой Антуанетт, что это трио называли тремя Грациями, что они были портнихами и принимали у себя самых блестящих офицеров кавалерийского полка. Все это в присутствии дуэньи, мадам М. Во всех сплетнях, распространяемых о Коко, находишь маленькую долю истины.

В самом деле, что могли думать в то время в Мулене о трех Грациях, если они вели такую жизнь? Какая молодая девушка из хорошей семьи пошла бы к ним заказывать подвенечное платье?

По другой легенде, Коко была тогда певичкой в кафешантане. Своего рода Голубой ангел Мулена[66].

— Ты прекрасно знаешь, что в Мулене ты была Мадлон[67], — бросил ей как-то в моем присутствии ее «крестник» Серж Лифарь[68].

Она пожала плечами, скривив рот в презрительной гримасе.

В 20 лет у нее был очень красивый голос, она любила петь. Может быть, предпочла бы стать Каллас[69], чем Коко Шанель. Говорили, что она пела перед солдатами, а потом обходила публику с тарелочкой: «Для артистов, дамы и господа».

А если это и правда? Если действительно Коко случалось петь перед солдатами и офицерами в Мулене или Виши? Ничто не могло ее замарать, потому что она предчувствовала свою незаурядную судьбу, свое исключительное предназначение. Но надо было их осуществить. И для этого «подняться» Париж. На этот раз не витая в облаках, а с кем-то, на кого можно опереться, кто поможет взять настоящий старт.

В шикарном кавалерийском полку Мулена сливки парижского общества сменяли друг друга из года в год. Состояния, происхождение, мундиры, белые перчатки, набитые бумажники — и все это у двадцатилетних очаровательных грубиянов. За ними признавали это право «Красивый грубиян» — так говорили, восхищаясь.

Чего они хотели, все эти молодые красавчики? Чего добивались они от Адриенн? От Коко? Антуанетт, младшей, не было с ними. Она присматривала за детьми шляпника в Клермон-Ферране.

Разумеется, парижане — как и другие — хотели всего. Добивались этого, посылая цветы, беззастенчиво ухаживая, не сомневаясь, что приносят счастье своим красивым избранницам.

Не ссылаясь на это время, но от этого ее слова не становились менее знаменательны, Коко говорила:

«У меня есть клыки. Я всегда умела защищаться. Не люблю людей, которым не нравлюсь. Я их немедленно распознаю. Когда не нравлюсь, я это сразу же чувствую и ухожу. Не могу жить с теми, кому не нравлюсь. Я не прошу, чтобы меня любили, это слишком большое слово. Я сама люблю далеко не всех, мало кого люблю. Любить — это значит быть преданной душой и телом. Так любят редко».

Она не любила так Этьена Бальсана, с которым познакомилась на скачках в Виши. И тем не менее следует признать, была его любовницей, раз последовала за ним в Париж. Как и Адриенн, которая тоже была любовницей офицера.

Они встречались со своими любовниками в Мулене, где у Мод М. была квартирка. Это упрощало дело.

А кто был до Бальсана? Каждый волен сочинить свой роман об этих годах. Золя написал бы о трех Грациях программный роман: деньги, оскверняющие невинность. Бальзака бы заинтересовала мадам М. и любовник Адриенн. Виктор Гюго нашел бы свою Козетту[70] в Антуанетт. Стендаль понял бы Коко. Разве не было у нее осанки Фабрицио дель Донго[71] и той чистоты лица, за которую святые прозакладывали бы душу?

Можно только грезить.

Мулен 1900 года! Тишина, закрытые ставни, торжественные мессы, сборище конных стрелков на скачках, старые дамы в черном, нотариус в рединготе, епископ, никогда не показывающийся на людях, ежегодные приемы в префектуре, среды у госпожи полковницы…

Какой ужас, какая мерзость, сказала бы Коко, если бы заговорили об этом. Доводилось ли ей, когда она оставалась наедине со своей правдой, думать о юных годах в Мулене? Возникало ли в ее памяти чье-нибудь лицо? Лицо «до Бальсана»? Странная Коко Шанель. Не вспоминала ли она и о Бальсане только потому, что это он привез ее в Париж?

Сразу ли угадала она, что он не такой, как другие, что скажет ей: поедем со мной!

Еще одно слово о Мулене. Там, в хранилище музея, находится сокровище — Библия Сувиньи[72] XII века, сделанная, как предполагают, монахами. Рукопись в пурпурном, бархатном с эмалью и бронзовой чеканкой переплете содержит триста девяносто две страницы пергамента, исписанного более четко, чем на наших линотипах, с синими, красными, золотыми заглавными буквами, с прописными, утопающими в орнаменте с рисунками животных, персонажей и сцен, рассказывающих божественную историю со дня сотворения мира.

Во времена Реставрации обнаружили, что это чудо использовалось как подушка для стула одним из служащих мэрии.

Знали ли Коко и Бальсан о Библии Сувиньи?

«Мой дядя Этьен, — говорит его племянник Франсуа Бальсан, — был «непреклонным антиснобом».

Итак, в один прекрасный день Коко увидела офицера, ничем, казалось, не отличавшегося от остальных; та же форма, те же сапоги, худые, кривоватые ноги. Возможно, менее бледного, более смуглого, чем его товарищи. Такой же уверенный в себе, может быть, такой же грубиян, как и все другие, и все же в чем-то отличный от них. У него было сердце. И его товарищи не были лишены его, но у них оно было сковано условностями. Я хочу сказать, что оно билось только в своей среде. Когда же они симпатизировали или влюблялись в девушку не своего круга, им казалось, что они снисходят или даже опускаются до нее.

Ничего подобного не было у Бальсана, «непреклонного антисноба». А в 1900 году это было чем-то грандиозным. И попросту означало, что, закусывая со своим шофером, слушаешь его не только из вежливости, но и с интересом, потому что можно узнать что-то новое для себя. Это означало также не считать a priori герцогиню красивее и приятнее портнихи только потому, что она герцогиня.

Разумеется, Коко сразу поняла его: Бальсан — «непреклонный антисноб» — был первый посланец судьбы.

Долго ли она сопротивлялась, прежде чем отдалась ему? Можно думать, что инстинктивно она почувствовала к нему доверие с первого взгляда.