Вадим Андреев - Дикое поле Страница 17

— Я не помню, раздался свист, я потерял сознание и больше ничего не помню.

Осокин чувствовал, что если начнет говорить, то не сможет остановиться. Кроме того, он боялся вспомнить о смерти Елены Сергеевны. «Надо ехать, вероятно, уже поздно». Машинально он взглянул на часы-браслет и с удивлением заметил, что секундная стрелка маленькими толчками продолжала упрямо и быстро кружиться. Было уже три часа.

Осокин попросил у крестьянина мешок и при помощи веревок начал делать из него нечто вроде люльки, которую потом можно было бы привязать себе на шею. «Так будет ехать трудновато, но зато Лизе не нужно держаться за велосипед. Кроме того, у меня обе руки будут свободны».

Крестьянин предложил молока, но Осокин отказался: даже мысль о пище была невыносима. Однако он попросил напоить девочку. «Ведь она с утра ничего не ела. О чем крестьяне разговаривают с нею? Не скажет ли она, что мы с ней познакомились только сегодня утром? Вероятно, они думают, что я — отец, и вдруг узнают, что я совсем чужой человек». Осокин начал бояться, что у него отберут Лизу, и заторопился. Однако только в половине четвертого все было готово к отъезду, и Осокин, поспешно сунув стофранковую бумажку в руки молодой женщины, устроил Лизу в люльке, привязал ее к себе добавочной веревкой и почти бегом, как будто за ним действительно гнались, тронулся в путь.

Когда Осокин выбрался на шоссейную дорогу и попытался сесть на велосипед, он понял, что ехать с Лизой, привязанной к его груди, будет очень трудно. Опять заболело распухшее правое колено. Сжав зубы и превозмогая боль, он дошел пешком до первого отлогого спуска и только там взгромоздился на велосипед. Лиза лежала совсем спокойно, закрыв глаза, но, по-видимому, не спала. Поначалу колено болело настолько сильно, что Осокин почти ничего не замечал вокруг себя. Но через некоторое время боль отпустила, и он в первый раз, после того как выехал из Этампа, увидел то, что его окружало: довольно узкую и сравнительно малолюдную шоссейную дорогу, то всползавшую на склоны холмов, то медленно спускавшуюся в широкую долину, где за аккуратно посаженными рядами тополей поблескивала узкая речонка. Иногда мелькали каменные крестьянские дома, окруженные постройками; попадались отдельные группы беженцев, автомобили, которых приходилось сторониться, тяжелые тракторы, глухо рокотавшие дизельными моторами.

Перед тем как выехать на большую орлеанскую дорогу около Артене, Осокин увидел группу солдат, человек десять. Они сидели на краю канавы, рядом с некоторыми на земле лежали винтовки. Четверо, немного в стороне от других, закусывали и в то же время играли в карты. Были они все небриты, грязны и, как показалось Осокину, с нескрываемым недружелюбием проводили его глазами.

— Осторожнее, невесту потеряешь! — крикнул один из них, совсем молодой, с черными, ниточкой, щегольскими усами.

Невольно Осокин нажал на педали. «Они на меня смотрят, как будто я виноват в том, что они дезертировали. Ведь это же дезертиры! Как быстро все разваливается, как быстро…» Однако что должно было не разваливаться, что, должно было выстоять перед немецким напором, Осокин не знал. С удивлением он подумал, что никак не смог бы в данную минуту сформулировать, за что он, русский эмигрант, должен был бы сражаться, если бы его успели призвать во французскую армию.

В Артене Осокину не удалось свернуть на дорогу, ведущую в Орлеан. Стоявший на перекрестке жандарм решительно и безоговорочно направлял поток беженцев в сторону Пате и Мена. Он пропускал на шоссе только те автомобили, в которых ехали военные, главным образом, офицеры с женами и детьми. «Но ведь это же дезертиры, — с ужасом подумал Осокин, — да еще официальные! И для них жандармы расчищают дорогу».

Теперь Осокин попал на узкую, местами даже не залитую асфальтом серую дорогу, извивавшуюся между бесконечных — до самого горизонта — пшеничных полей. Послеобеденное солнце слепило его. Было жарко, Лиза дремала. Он видел — близко-близко, почти у самых губ ее белый лоб, растрепавшиеся косички, брови, вздернутые к вискам, и темную полосу глубокой царапины на правой щеке.

«Она маленькая, она не понимает. Потом, когда поймет, уже поздно будет плакать. Где я сейчас нахожусь? Вероятно, вокруг меня Бос — житница Франции. Та самая Бос, о которой писал Шарль Пеги. Шарль Пеги! Вероятно, он тоже ничего бы не понял в том, что происходит сейчас.

«Heureux ceux qui sont morts pour la terre charnelle» — «Счастливы те, кто умер за…». Нет, это не переведешь по-русски: «lа terre charnelle» — плотская земля, плоть земли?.. «Счастливы те, кто умер за плоть земли»… Вот скоро я приеду в Пате. Что напоминает мне имя этого города? Вероятно, какую-то битву, но — при ком? При Карле Седьмом или при Людовике Одиннадцатом?.. А потом Мен-сюр-Луар… Где я читал название этого города? Он связан с французским средневековьем. Нет, есть еще что-то другое, но что? Мен-сюр-Луар…»

Вдруг перед глазами Осокина всплыло необыкновенно отчетливое видение: восемнадцатилетний д’Артаньян въезжал в этот город, в Мен-сюр-Луар, — конь таинственной масти, длинная отцовская шпага, эспаньолка старая фетровая шляпа со страусовым пером… «Мен — это тот самый город, в котором д’Артаньян в первый раз встретил миледи… и Рошфора, — кажется, так… Однако у меня болит шея. Но это не от бомбардировки. Это Лиза всей тяжестью висит у меня на шее. Я повесил себе камень на шею».

Осокину стало невыносимо стыдно от этой мысли. Он снова увидел перед самыми глазами чистую линию лба, царапину на щеке, подбородком сдвинул щекотавшую его косичку и вдруг поцеловал Лизу в пробор, на мгновение ощутив на губах нежное прикосновение зачесанных волос и особенный запах, чем-то напоминавший медовый пряник. «Ах вот как она пахнет? Теперь я буду знать». Девочка отодвинула голову в сторону и улыбнулась.

— Мне жалко, что мама увезла Мусю, — сказала она, и лицо ее стало печальным.

— Я тебе куплю новую куклу.

— Какую? Мне хочется негритенка.

— Какую хочешь. Вот как только мы приедем в Мен.

В Пате Осокину повезло: он увидел бакалейную лавочку, еще не до конца опустошенную беженцами, и мог пополнить запасы своей провизии, купив последние коробки сардинок и еще какие-то консервы весьма таинственного вида. («Вот только не знаю, можно ли пятилетним детям есть консервы».) Кроме того, после довольно долгих поисков, ему удалось достать хлеба и три синие пачки сигарет.

Жара уже спадала, и, когда Осокин снова выехал на дорогу, ведущую в Мен, его охватило, несмотря на усталость, ощущение свободы и необыкновенной тишины. Звон в ушах прекратился, и он заметил, что начинает слышать совсем нормально.

Осокин то и дело обгонял отдельные группы беженцев. Иногда попадались огромные телеги, похожие на ноевы ковчеги, их было трудно объезжать — расползающейся горой на них были сложены всевозможные пожитки, вплоть до клеток с кроликами и курами. Изредка мелькали маленькие деревни, состоявшие всего из десятка домов, и начинало пахнуть навозом и парным молоком. Солнце опускалось все ниже, воздух стал розовым и густым, на сияющих телеграфных проводах сидели ласточки.