Федор Шаляпин - Маска и душа Страница 17

Мнѣ объяснили: этотъ миллiонеръ сильно любить искусство, музыку и живопись, артистовъ и художниковъ. Самъ въ свободное время сочиняеть все, что угодно, и тратитъ большiя деньги на поощренiе искусства, въ которомъ знаетъ толкъ. Хотя оффицiальной хозяйкой оперы считается какъ будто г-жа Винтеръ, — настоящiй хозяинъ предпрiятiя С.И.Мамонтовъ: его деньги, его энергiя, его вкусъ.

Я еще не подозрѣвалъ въ ту минуту, какую великую роль сыграетъ въ моей жизни этотъ замѣчательный человѣкъ. Но на первыхъ же репетицiяхъ я сразу почувствовалъ разницу между роскошнымъ кладбищемъ моего Императорскаго театра съ его пышными саркофагами и этимъ ласковымъ зеленымъ полемъ съ простыми душистыми цвѣтами. Работа за кулисами шла дружно, незатейливо и весело. Не приходили никакiе чиновники на сцену, не тыкали пальцами, не морщили бровей. Прiятно поразили меня сердечныя товарищескiя отношенiя между актерами. Всякiй дружески совѣтовалъ другому все, что могъ со знанiемъ дѣла посовѣтовать, сообща обсуждали, какъ лучше вести ту или другую сцену — работа горѣла.

Сезонъ въ Нижнемъ-Новгородѣ былъ для меня вполнѣ счастливымъ. Смущало, правда, то, что болѣе старые и опытные артисты иногда говорили мнѣ:

— Хорошо играешь, Федоръ. Но въ оперѣ надо пѣть — это главное.

А я развѣ не пою? — спрашивалъ я себя и не совсѣмъ понималъ, что собственно они разумѣютъ. Другiе говорили еще, что интересный молодой человѣкъ Шаляпинъ, а вотъ только имѣетъ наклонность къ «шпагоглотательству». Это, вѣроятно, было синонимомъ петербургскаго «кривлянья». Правду сказать, съ «фольгой» я къ тому времени уже окончательно порвалъ. Въ бутафорiю и въ ея чудеса я уже окончательно не вѣрилъ. Я все настойчивѣе и тревожнѣе искалъ формы болѣе искренняго выраженiя чувства на сценѣ. Художественная правда безповоротно уже сдѣлалась моимъ идеаломъ въ искусствѣ. Вотъ это и было «шпагоглотательство», надъ которымъ иные изъ моихъ товарищей посмеивались.

Мнѣ казалось, что первый понялъ мои чувства и тяготѣнiя нашъ плѣнительный меценатъ. Замѣчу кстати, что Мамонтовъ готовился самъ быть пѣвцомъ, продѣлалъ въ Италiи очень солидную музыкальную подготовку и, кажется, собирался уже подписать контрактъ съ импрессарiо, когда телеграмма изъ Москвы внезапно изменила весь его жизненный планъ: онъ долженъ былъ заняться дѣлами дома Мамонтовыхъ. Былъ онъ и очень неплохимъ скульпторомъ. Вообще, это былъ человѣкъ очень хорошаго и тонкаго вкуса. Сочувствiе такого человѣка имѣло для меня очень большую ценность. Впрочемъ, о сочувственномъ отношенiи къ моей работѣ Мамонтова я догадывался инстинктомъ. Онъ прямо не выражалъ мнѣ ни одобренiя, ни порицанiя, но часто держалъ меня въ своей компанiи, приглашалъ обѣдать, водилъ на художественную выставку. Во время этихъ посѣщенiй выставки онъ проявлялъ заметную заботу о развитiи моего художественнаго вкуса. И эта мелочь говорила мнѣ больше всего остального, что Мамонтовъ интересуется мною, какъ художникъ интересуется матерiаломъ, который ему кажется цѣннымъ.

Вкусъ, долженъ я признаться, былъ у меня въ то время крайне примитивный.

— Не останавливайтесь, Феденька, у этихъ картинъ — говоритъ бывало Мамонтовъ. — Это всѣ плохiя.

Я недоуменно пялилъ на него глаза.

— Какъ же плохiя, Савва Ивановичъ. Такой, вѣдь, пейзажъ, что и на фотографiи такъ не выйдеть.

— Вотъ это и плохо, Феденька, — добродушно улыбаясь, отвтѣчалъ Савва Ивановичъ. — Фотографiй не надо. Скучная машинка.

И онъ велъ меня въ отдѣльный баракъ, выстроенный имъ самимъ для произведенiй Врубеля.

— Вотъ, Феденька, — указывалъ онъ на «Принцессу Грезу», — вотъ эта вѣщь замѣчательная. Это искусство хорошаго порядка.

А я смотрѣлъ и думалъ:

— Чудакъ нашъ меценатъ. Чего тутъ хорошаго? Наляпано, намазано, непрiятно смотрѣ ть. То ли дѣло пейзажикъ, который мнѣ утромъ понравился въ главномъ залѣ выставки. Яблоки, какъ живыя — укусить хочется; яблоня такая красивая — вся въ цвѣту. На скамейке барышня сидитъ съ кавалеромъ, и кавалеръ такъ чудесно одѣтъ (какiя брюки! непременно куплю себѣ такiя). Я, откровенно говоря, немного въ этихъ сужденiяхъ Мамонтова сомневался. И воть однажды въ минуту откровенности я спросилъ его:

— Какъ же это такъ, Савва Ивановичъ? Почему вы говорите, что «Принцесса Греза» Врубеля хорошая картина, а пейзажъ — плохая? А мнѣ кажется, что пейзажъ хорошiй, а «Принцесса Греза» — плохая.

— Вы еще молоды, Феденька, — отвѣтилъ мнѣ мой просвѣтитель, — Мало вы видали. Чувство въ картине Врубеля большое.

Объясненiе это не очень меня удовлетворило, но очень взволновало.

— Почему это — все время твердилъ я себе, — я чувствую такъ, а человѣкъ, видимо, образованный и понимающiй, глубокiй любитель искусства, чувствуетъ иначе?

Этого вопроса я въ Нижнемъ-Новгородѣ такъ и не разрѣшилъ. Судьба была милостива ко мнѣ. Она скоро привела меня въ Москву, где я рѣшилъ и этотъ, и многiе другiе важнѣйшiе для моей жизни вопросы.

Мамонтовъ содержалъ оперу въ Москве и позвалъ меня къ себѣ въ свою труппу. У меня же на слѣдующiй сезонь былъ контрактъ съ Марiинскимъ театромъ — контрактъ съ крупной неустойкой. Мнѣ предложена была тамъ отвѣтственная роль Олоферна. Успѣхъ мой въ концѣ сезона наметился ярко. Было трудно все это бросить. Съ другой стороны, были серьезные художественные и интимные мотивы, побуждавшiе меня принять предложенiе Мамонтова. Я колебался. Я не въ состоянiи честно опредѣлить удѣльный вѣсъ различныхъ влiянiй, заставившихъ меня заплатить неустойку и порвать съ Императорской сценой, но не могу обойти молчанiемъ одно изъ нихъ, сыгравшее, во всякомъ случай, далеко не послѣднюю роль въ моемъ решенiи. Я говорю о моральной атмосферѣ Марiинскаго театра въ то время.

— Директоръ идетъ! — кричалъ приставленный къ двери сцены стражъ.

И всѣ мгновенно застывали на своихъ мѣстахъ. И, дѣйствительно, входилъ И.А.Всеволожскiй. Почтенный человѣкъ въ множествѣ орденовъ. Сконфуженно, какъ добродушный помѣщикъ своимъ крестьянамъ, говорилъ: «здасте… здасте…» и совалъ въ руку два пальца. Эти два пальца получалъ, между прочимъ, и я. А въ антрактахъ приходили другiе люди въ вицъ-мундирахъ, становились посреди сцены, зачастую мѣшая работать, и что то глубокомысленно между собою обсуждали, тыкая пальцами въ воздухъ. Послѣ этихъ пальцевъ въ воздухѣ режиссеръ, какъ оглашенный, кричалъ:

— Григорiй! Прибавь свѣту на лѣвой кулисѣ. Въ 4-й дай софитъ (продольная рампа).