Державин - Олег Николаевич Михайлов Страница 17

В дубраве сей поют безмозглые кукушки,

Которых песни все не стоют ни полушки;

Одна лишь закричит кукушка на суку,

Другие все за ней кричат: куку, куку…

Не обращая никакого внимания на поднявшийся шум и гам, стихотворец уселся за свободный стол и тотчас потребовал себе водки.

— Слышь, Петруха! Я ему сейчас свою новую эпиграмму отошлю, пусть почитает, — ухмыльнулся Державин.

— Да ты что? Скандала хочешь? — неодобрительно пробасил Гасвицкий. — Посылай, братец, токмо без подписи…

— Нет, я подпишусь, но одними инициалами — Глаголь и Добро…

Вместе со штофом хлебного вина на стол Сумарокову лег листок со стихами. Тот взял листок, побледнел и откинулся на лавку. Поднявшийся из-за соседнего стола офицер с видимым наслаждением вслух прочел через его плечо:

Не будучи Орлом Сорока здесь, довольна,

Кукушками всех птиц поносит своевольно;

Щекочет и кричит: чики-чики-чики,

В дубраве будто сей все птицы дураки.

Но мужество Орла Диана почитает,

И весь пернатый свет его заслуги знает.

Разноголосый гул прокатился по зале. Пожалуй, все поняли, кого считать Сорокой, а кого — Орлом, памятуя о славном военном прошлом победителя Фридриха II при Кунерсдорфе фельдмаршала Салтыкова.

— Назови автора сих стихов! — крикнул из дальнего угла, как всегда, хмельной Блудов.

— Мне неведомо. — Офицер бесцеремонно взял со стола листок. — Писано тут только: «Г» и «Д».

— «Глаголь» и «Добро»! — в бешенстве повторил Сумароков. — А! Я знаю, узнал, что за Добро сие глаголит! Сей поддевало непотребный — известный мне подьячий! Сейчас он попробует моей шпаги! Только бить его я буду плашмя — фухтелем! — и пулей вылетел из трактира.

Державин уже раскаивался в своей злой шутке. Не открывшись в авторстве возбужденным гулякам, он решил еще разок попытать счастия в игре и обратился за помощью к Гасвицкому.

— Нет, Гаврила, на игру у меня денег нет и не будет!..

Но упросил его Державин дать ему червонец и снова кинулся за карточные столы. Он нашел Блудова в кружку куликовавших с ним дружков горланящим стихи известного Баркова:

«Ударьте в бубны, в барабаны,

Удалы, добры молодцы!

В тарелки, ложки и стаканы,

Фабричны славные певцы!..»

Хмельную рожу, забияку,

Драча всесветна, пройдака,

Борца, бойца пою, пиваку,

Широкоплеча бурлака!..

Под чтение сих виршей Державин быстро попался на подборе карт, весь жалкий свой капиталец просвистел и снова предстал перед Гасвицким.

— Друг, Петруша, не могу так больше! — понуро пробормотал он скороговоркою. — И как дальше быть, не знаю…

— Хватит пить, пора ум копить! — с назиданием в голосе отвечал тог. — Поналытался без дела и уноси отсель ноги, покуда не поздно.

— Так ведь даже доехать до Питербурха не на что!

— Коли, братец, не на игру, то я тебе хоть сколько ссужу. Хочешь сотню? — И добрый поручик потянулся за кошельком.

— Довольно будет мне и пятидесяти целковых.

Державин обнял Гасвицкого, полетел на Поварскую, покидал в сундучок бумаги, бросился опрометью в сани и без оглядки поскакал в Питербурх.

Прощай, Москва со своими трактирами и ремесленными игроками! Прощай, выпивоха Блудов и плутяга Максимов! Прощайте, пригожайки московские и ты, бедная Стеша! Прощай, добрый друг Гасвицкий!

Но почему «прощайте»? До свидания! Мы еще свидимся, свидимся с вами, только вот с кем — это одной судьбе ведомо!

Мартовский вечер был тих, снег падал охлопьями. За столпами Тверской заставы в смутной пелене потянулись ближние барские усадьбы, мелькнул охотничий домик Петра Великого под высокою зеленой голландской крышей. После Благовещенья наступило оттеплие, но Державина знобило.