Беседы о литературе - Алексей Мельников Страница 17

"святом"  – вещь в нынешние времена довольно ходовая. Хотя – и разрушительная. Но и не всякая катастрофа в зачумленным мозгах видится именно таковой. Поскольку для ощущения разницы в исходах требуется хоть и известное условие, но крайне редкостное для разлогаюшихся под действием  крысиной  инфекции тел и мозгов – это честность: "единственное оружие против чумы", как определяет в своем романе этот редкий феномен Альбер Камю.

Христианская линия толкования чумной напасти в книге вполне традиционная, хотя с виду и довольно поверхностная  – возмездие за грехи. И возмездие  поучительное:  в чуме есть и положительные стороны, вынужден признать  католический проповедник в романе Камю, она открывает людям глаза и заставляет их думать. Правда, чаще всего – глаза эти открываются у зачумленных уже на смертном одре. То есть в большинстве случаев на шаг, на два позже, нежели можно было бы это прозрение применить…

Семен Миронович

Если б не полтора века, что их разделили во времени, они бы наверняка подружились – пламенный Семён и неистовый Виссарион. Впрочем, они сошлись и так – книжные рыцари, борцы, трибуны: Миронович и Белинский. Правда, только – географически. Ну, и, конечно – профессионально.

 Первый чуть не полвека заведовал в Калуге библиотекой имени второго. Буквально в сотне шагов от того места, где гостевал, будучи проездом в будущей колыбели космонавтики, неистовый Виссарион. Откуда он нанёс визит блестящей калужской губернаторше Смирновой-Россет. И даже умудрился с сей умнейшей и демократической особой схватиться в горячем споре. С Александрой-то Осиповной, образованнейшей из светских дам – Белинский умудрился и с ней довести разговор до народного восстания.

И в том же самом непримиримом духе вёл с губернаторской властью полтора века спустя разговоры о просвещении и культуре книжный брат Белинского – Миронович. Да так горячо и остро, что умудрился заручиться негодованием милейшего покровителя искусств и наук – Калужского губернатора Сударенкова. Даже его ангельского терпения было недостаточно, чтобы выдерживать напор пламенного Мироновича. Напора по действительно революционному в ту пору вопросу – областному закону «О библиотечном деле».

Маленький ростом, щуплый и немолодой уже Миронович умудрился превратить в Калуге это самое «библиотечное дело» в вопрос жизни и смерти. В «быть, или не быть». В «отступать некуда – позади Москва». Областной парламент сотрясали гневные спичи пламенного Семёна Ильича, призывающие спасать отечество путём сохранения библиотек и тяги к чтению. Власть всякий раз отмахивалась и пыталась «нейтрализовать» смутьяна вручением ему какой-нибудь успокоительной грамотки. От чего Миронович просто приходил в ярость.

«Разумеется, своим выступлением я добивался от господ чиновников не подобного «листопада», – ершился директор областной библиотеки Белинского, – и не лестных моему самолюбию вопросов в кулуарах: «С чего это Миронович озверел?» Я-то имел ввиду более серьёзные вещи…» И пламенный Семён Ильич начинал загибать пальцы на руке: в главной библиотеке области кадровый голод, зарплаты нищенские, работают одни старики, книжный фонд чахнет. «Что будут читать читатели не послезавтра, а уже завтра – в нынешних-то условиях комплектования библиотеки?» – разлетался с областных трибун гнев книжного вождя Семёна Мироновича, шествующего в бой под флагом не менее бескомпромиссного Виссариона Белинского.

«Умножай свою библиотеку, – вторил пламенному Семёну из позапрошлого века неистовый Виссарион, – но не для того, чтобы иметь много книг, но чтобы просвещать свой разум, образовывать сердце, чтобы творческими произведениями великих гениев возвышать свою душу». Оба – Миронович и Белинский – яростно сражались за возвышение этой самой души, за притяжение человека к просвещению. И тогда, и сейчас бунтовать непримиримым просветителям, неутомимым гонителям мещанства – Семёну и Виссариону – было из-за чего.

«Калужская дербень, воспетая ещё стародавним нашим народом, есть субстанция материальная, но малоизученная, – мучительно язвил в адрес схлопнувшегося местного духовного пространства колкий Миронович. – В чистом виде её ещё никто не встречал. Главная дербень – это сам калужанин. Будем обозначать его для краткости как Homo K. Без sapiens…» И дальше – про отлучённый властью, телевизором и бог знает, чем ещё от самостоятельных раздумий и повёрнутый к стяжательству, «народ калуцкий»…

«Что мне от того, что я понимаю идею, что мне открыт мир идеи в искусстве, в религии, в истории, – раскаивался в темноте масс страдалец Белинский, – когда я не могу этим делиться со всеми, кто должен быть моими братьями по человечеству, моими ближними во Христе, но кто – мне чужие и враги по своему невежеству?»

Одного отчаяние от носившегося вокруг духа невежества и интеллектуального рабства заставило пуститься чуть ли не в публицистический терроризм, венцом которого стали «расстрельные» письма Гоголю. Другого – отправиться с «красным дипломом» в ссылку на Колыму, будучи репрессированным родной альма-матер – Калужским педом. «Я терпеть тебя не могу, КГПИ», – выведет спустя полвека аршинными буквами газетный заголовок Семён Ильич, подведя черту под идейной полицейщиной, царившей многие годы в областном научном бомонде.

В последние годы жизни, отставленный от директорских дел, Миронович принимал посетителей в малюсенькой библиотечной келье, откуда продолжал яростно проповедовать силу чтения и магию умных книг. Верховодил местными краеведами. Издавал их многочисленные изыскания. Писал в газету «записки старого ворчуна». То бишь – наводил критику и поддерживал должный порядок в трусоватой местной прессе. Собирал печатную старину. И тут же её раздаривал друзьям и знакомым. Мне, например, положил на ладонь маленький, размером в два спичечных коробка, изрядно затрёпанный молитвослов коммунистов – Программу Коминтерна издания 1936 года. Я только потом узнал, что Миронович был в предавшем и сославшем его на край земли Калужском педе стойким и честным секретарём ВЛКСМ.

Михаил Исаковский

Как ни корпи сегодня над учебником истории ушедшей страны, как ни усердствуй, он наверняка будет неполным, а скорее даже ущербным – без его песен. Без его стихов. Без его глубокого чистого баритона. Без его искренних, честных убеждений. Как, впрочем, и не менее чистосердечных и заблуждений – тоже…

Хотя есть подозрение, что он, этот учебник, вполне может остаться без его имени. Как остаются подчас безымянными истинно народные творения. Те, что непосредственно вынимаются из народной души и без посредничества профессиональных сочинителей, музыкантов и ваятелей прямиком отправляются в вечность. Чтобы уже там поведать главную истину о своих творцах. Проживших жизнь так ярко, как сумели, и спевших песнь, настолько звонко, сколь смогли…

«Растаял снег, луга зазеленели,

Телеги вновь грохочут на мосту,

И воробьи от солнца опьянели,

И яблони качаются в цвету…

Раскрыты окна. Веет тёплый ветер.

И лёгкий пар клубится у реки,

И шумно солнцу радуются дети,

И думают