Валентина Пашинина - Неизвестный Есенин Страница 17

ЧАСТЬ II

БЫЛ НЕСРОДЕН РЕВОЛЮЦИИ

Глава 1

Как большевики воспитывали Есенина

Известно, что Ленин и Троцкий особого почтения к поэзии Демьяна Бедного не питали. «Грубоват. Идет за читателем, а надо быть впереди», — высказался однажды вождь. Троцкий тоже, хотя и спел ему дифирамбы в статье «Литература и революция», но сделал это не от чистого сердца, а по необходимости.

В революцию многие пришли «от сохи». Шашкой владеть научились. Пытались штурмом брать и поэзию, как недавно брали Перекоп. Вот и писали: «Семен Михайлович Буденный / Скакал на резвом кобыле». Или: «Рубаху рвану по-матросски — / И крикну: «Да здравствует Троцкий!»

Революционного энтузиазма молодым было не занимать, но разве это поэзия? А до каких пор можно было балаганного Демьяна считать первым пролетарским поэтом?

«Лицо, надо прямо сказать, не внушает симпатии, и обстановка вокруг него не ароматная… Лакействовать он будет, но на это есть и безыменские старшие и младшие».

А кого им, скажите на милость, прикажете обласкивать и возносить? Блока с его «Двенадцатью» — «первой поэмой о революции»? Так у него эта самая революция что-то не очень привлекательной вышла, с какими-то погромными лозунгами:

Запирайте этажи.Нынче будут грабежи!Мы на горе всем буржуямМировой пожар раздуем,Мировой пожар в крови —Господи! Благослови!

у Троцкого хватило ума молча пройти мимо блоковской поэмы, в которой многие (М. Горький, К. Чуковский и др.) увидели «сатиру и сатиру злую».

Есенин тоже не внушает доверия, с ним надо работать и работать. «Революция, — видите ли, — личность уничтожает», «Моя революция еще не наступила!» Того и гляди, на Запад сбежит, хотя себя «левее большевиков» объявляет:

Теперь в советской сторонеЯ самый яростный попутчик.

«Как же, попутчик! До какой станции?» — саркастически уточнял Троцкий.

Нет, Сергей Александрович, большевиком мы тебя еще сделать должны, а не сделаем, значит, сломаем! Только и есть сейчас один Маяковский, да кому не надоело громыхание бочки по булыжной мостовой? После грохота войны и разрухи людям тишины и душевности хочется, а он «орет, выдумывает кривые словечки», — недовольно ворчит Ленин. Но приходится довольствоваться такой поэзией!

Конечно, по долгу службы воспитанием и перевоспитанием поэтов сподручнее заниматься Анатолию Васильевичу Луначарскому, но того самого в пору было перевоспитывать. Не годился для этой цели и Бухарин, хотя считался главным идеологом большевизма. Троцкий как самый образованный большевистский руководитель внимательно следил, направлял и командовал в литературе. И что из этого получилось? Все поэты и писатели «серебряного века» покинули большевистскую Россию, остались «ненадежные», «неустойчивые», «политически ограниченные попутчики». Поневоле приходилось петь дифирамбы пролетарским поэтам да печатать зеленую молодежь.

Троцкий с поэтами не церемонился:

«Присоединившиеся ни Полярной звезды с неба не снимут, ни беззвучного пороха не выдумают. Но они полезны, необходимы — пойдут навозом под новую культуру. А это вообще не так мало… Мы очень хорошо знаем политическую ограниченность, неустойчивость, ненадежность попутчиков. Но если мы выкинем Пильняка с его «Голым годом», серапионов с Всеволодом Ивановым, Тихоновым и Полонской, Маяковского, Есенина, так что же, собственно, останется, кроме еще неоплаченных векселей под будущую пролетарскую литературу?

Область искусства не такая, где партия может командовать».

Слова правильные, но не надо принимать их за чистую монету — они сказаны тогда, когда партия уже вынесла приговор всем тем, кто был «сам по себе». «Неистовый коммунист» (так называет его Ст. Куняев), журналист и партийный деятель Георгий Устинов обнародовал это решение в своей статье 1923 года. В ней крестьянские поэты Есенин, Клюев, Клычков и Орешин впервые были названы «психобандитами», а глава статьи называлась «Осужденные на гибель».

«Чуют ли поэты свою погибель? Конечно. Ушла в прошлое дедовская Русь, и вместе с нею с меланхолической песней отходят ее поэты. «По мне Пролеткульт не заплачет, / И Смольный не сварит кутью», — меланхолически вздыхает Николай Клюев. И Есенин — самый яркий, самый одаренный поэт переходной эпохи и самый неисправимый психобандит, вторит своему собрату: «Я последний поэт деревни».

Почему Есенину не по пути было с большевиками?

«Вардин ко мне очень хорош и очень внимателен. Он чудный, простой и сердечный человек. Все, что он делает в литературной политике, он делает как честный коммунист. Одна беда, что коммунизм он любит больше литературы».

Есенин написал это сестре, но знал, что все его письма становятся достоянием известных органов. Цитирует эти строки Галина Бениславская, а от себя добавляет: «Вардин, несмотря на узость его взглядов, благотворно подействовал на Сергея Александровича в смысле определения его «политической ориентации» (…) «Хорошее отношение к Вардину у него осталось навсегда. Даже в письме с Кавказа к Кате, упоминая, что с Вардиным ему не по пути, он отзывался о Вардине как о прекрасном человеке».

Все большевики, что тесно окружали Есенина, — и Вардин, и Воронский, и Берзинь, и др., — несомненно, были хорошими людьми, но коммунизм они любили больше литературы.

Есенин же сказал определенно: «Отдам всю душу Октябрю и маю, но только лиры милой не отдам». Рассказывает Альберт Рис Вильяме: «Я познакомился с Есениным вскоре после его разрыва с танцовщицей Айседорой Дункан. Есенин искал себе квартиру просторную и удобную. Но в перенаселенной Москве найти такую квартиру было трудно, и кто-то посоветовал поэту обратиться к Калинину.

— Неважно, — со всей самоуверенностью молодости заявлял Есенин, — он будет рад увидеть Пушкина сегодняшней России, — и тут же добавил, — или любого из его друзей».

Надо сказать, что квартиры у Есенина не было. Никакой. За все годы его пребывания в любимой Москве никогда не имел своего угла. О бездомности Есенина в течение последних двух лет пишут все. Вот буквально анекдотический эпизод: «Друг, с которым Есенин пришел, спрашивает его: «Ты где ночевать будешь?» — «Не знаю, — отвечает поэт, — пойдем хоть к тебе». О том же поведала А. Назарова: «Есенин страшно мучился, не имея постоянного пристанища. На Богословском — комната нужна была Мариенгофу и Колобову, на Никитской — в одной комнатушке жили я и Галя. Он то ночевал у нас, то на Богословском, то где-нибудь еще, как бездомная собака скитаясь и, не имея возможности ни спокойно работать, ни спокойно жить… Его сестра тоже ютилась где-то в Замоскворечье. Из деревни должна была приехать другая сестра».