Ольга Симонова-Партан - “Ты права, Филумена!” Об истинных вахтанговцах Страница 17

Я это почему запомнила? Потому что это было 25 сентября, а 26 у меня был день рождения. И я его пригласила. Мы в Доме кино отмечали. И я сказала ему: “Евгений Рубенович, дело сделано, ничего теперь не попишешь. Но жизнь продолжается”. И тогда еще Олег Иванович Борисов был жив, и мы посидели, и Евгений Рубенович сказал мне: “Детонька, они знаешь что сделали? Они сняли скальп с головы без наркоза”. Так и сказал. Да, миленькая… вот так и сказал: “Скальп с головы сняли без наркоза!”

Все очевидцы, даже те, кто ненавидел его, понимали, что уходил в тот страшный для него день отец по-королевски, и им вряд ли удастся еще увидеть нечто подобное на своем веку, потому как вместе с ним уходила эпоха, вместе с ним испарялись навсегда вахтанговский изыск и радостная легкость бытия. Это был вахтанговский поведенческий код — погибать элегантно. Это был высочайший пилотаж человека, рожденного с ошибкой на век, за спиной которого стояли века славного дворянского рода. Убеждена, что в моменты таких страшных крушений всей жизни так уходить могут только те, о ком булгаковский Воланд говорил: “Кровь великое дело”. И я бесконечно горжусь отцом за такой уход.

Кого же было посадить на трон свергнутого наследного принца, с явными признаками умопомешательства, как не всенародного любимца по фамилии Ульянов, игравшего на сцене театра в спектакле “Человек с ружьем” самого Ленина, в постановке этого же самого наследного принца. Тут и вопроса быть не могло, заговорщики точно знали, что делали. Михаил Ульянов был бесспорно одним из выдающихся представителей вахтанговской школы, который именно на вахтанговской сцене полностью выявлял свой творческий потенциал — чего стоило его клоунство под итальянской маской Бригеллы в “Принцессе Турандот” или его советские романтики в арбузовских пьесах “Город на заре” и “Иркутская история”. А шекспировский Антоний, а Сергей в “Варшавской мелодии” — всех его ролей не перечесть. (Пишу это не понаслышке, а проведя детство и юность в отцовской ложе, бесчисленное множество раз смотря все эти спектакли.) Спектакли эти, в большинстве своем, были поставлены одним или другим представителем симоновской династии, на чей трон Ульянов, на старости лет, взгромоздился. Заговорщики, все эти вдохновленные перестроечными лозунгами вахтанговские вельможи-знаменитости, типа Василия Ланового, и никому не известные посредственности, связали Ульянова по рукам и ногам — сделав художественным руководителем без права постановки. И он согласился — уж очень, видимо, хотелось посидеть на троне не бутафорском, а вахтанговском. И обещал при восхождении на престол прилюдно: никого не сокращать, и крови не проливать, и режиссеров со стороны на ранее недоступную чужакам вахтанговкую сцену наконец-то допустить. На том и сговорились. В те времена уже во многих театрах начались жестокие сокращения, советской предсказуемости наступал конец, а куда никому не нужным артистам было деваться?

Михаил Ульянов, в отличие от отца, всегда чутко чуял пульс эпохи и дуновения партийных ветров перемен — ему было не до музицирования и декламирования и не до ностальгии по прошлому вахтанговской модернистской эстетики. На советских экранах Ульянов был председателем, на постсоветских стал ворошиловским стрелком — всегда в ногу со временем, в ритме победного марша, гарцуя на экранах Советской державы на боевом коне, в роли маршала Жукова.

Вспоминает Юрий Петрович Любимов:

— Как они его страшно все-таки предали, эти приятели его… За копейку! Как неожиданно. И поставили Михаила [Ульянова]. Он был хороший актер — Михаил. Но не на все роли. Шекспира он, по-моему, ужасно играл. Орал все время что-то на сцене. Женя ценил Михаила как актера, но иногда позволял себе сострить. Он мне в шутку как-то сказал: “У Мишки портянки в голове опять зашевелились”. Ох, на язык он был остер, ваш отец! В общем, при нем театр Вахтангова был в лучшем положении. Вот они поставили Михаила и окончательно разложились. Окончательно.

Женя был очень воспитанный человек, корректный и очень музыкальный. Мы часто дискутировали, спорили. Все бывало, но мы оставались друзьями, а что касается этих мерзких созданий, его друзей, я всегда ему говорил: Женя, ну зачем тебе эта шпана? Зачем? С кем ты дружишь? Ты их все время кормишь, поишь, они выпивают за твой счет. И они все время говорят гадости за твоей спиной.

Рыдать и жаловаться было не в отцовских привычках — он мог позволить себе поплакаться только на плече у старейших вахтанговцев, и о вот этом эпизоде я узнала совсем недавно тоже от Юрия Петровича Любимова:

— Женя был очень чувствительный. Уязвимый. Это был удар в спину. После того уже, как его продали, а я вернулся в Россию, мы с ним были вместе как-то в Доме писателей. Шел дождик. У меня был зонтик. Мы шли всю дорогу. Был уже поздний вечер. Пошли ко мне — я жил тогда на Никитской. И мы под зонтиком оба брели, и он, бедный, даже плакал:

— Как же это? Я их и поил и кормил. Они мне славословили, пели дифирамбы и за моей спиной все это устроили.

А я ему на это говорю:

— Женя, дорогой, но это в театре всегда так делают — веками. Ты не расстраивайся, ну что же делать?

И мы с ним сохранили дружбу до его смерти. Все дорогу бедный ваш папа лил слезы. Пришли ко мне, открыли бутылку. Он пил тогда только шампанское. Здоровье уже было очень слабое. Вообще не пью шампанское, но я выпил бокал с ним. И мы говорили уже совсем не об этом. Не о предательствах мы с ним проговорили весь вечер, а об искусстве!

Открыто бороться за отца в Министерстве культуры были готовы только три человека — Людмила Целиковская, Лариса Пашкова и Вячеслав Шалевич. А что же все остальные? Остальные боялись — к власти как-никак пришел новый руководитель, никто не знал, чего от него ожидать. К чести Михаила Александровича надо сказать, что он никогда не преследовал и не ущемлял тех, кто тяжело переживал изгнание отца.

Вспоминает народный артист России Василий Семенович Лановой, сыгравший в вахтанговском перевороте одну из главных ролей. У Ланового все та же выправка офицера-наездника. Поскольку я часто показываю своим студентам сцену скачек из фильма “Анна Каренина”, не могу не отметить его феноменальную для русского пожилого артиста физическую форму. Редкая фактурность лица, аристократичность черт — хотя никакого отношения к аристократическому сословию артист не имеет. Василий Семенович заранее предупредил меня, что интервью будет очень кратким — он страшно занят, времени нет. Во время интервью я постоянно ощущаю некоторую раздраженность в его голосе и поведении — это он на меня раздражен или на самого себя, пытаюсь определить я.