Сборник - Сталин. Большая книга о нем Страница 17

«Из мамы делают теперь то святую, то душевнобольную, то невинно убиенную. А она вовсе не была ни тем, ни другим, ни третьим. Она была просто сама собой. С детских лет сложился ее цельный, стойкий характер».

Но даже этой стойкости не хватило, чтобы выдержать жизнь с Иосифом.

Слова Светланы о последних днях матери: «Лицо ее замкнуто, гордо, печально. К ней страшно подойти близко, неизвестно, заговорит ли она с тобой. И такая тоска в глазах, что я и сейчас не в силах повесить портрет в своей комнате и смотреть на него; такая тоска, что кажется, при первом же взгляде этих глаз должно было быть понятно всем людям, что человек обречен, что человек погибает, что ему надо чем-то помочь.

Мама была очень скрытной и самолюбивой. Она не любила признаваться, что ей плохо. Не любила обсуждать свои личные дела.

Мамина сестра, Анна Сергеевна, говорила, что в последние годы своей жизни маме все чаще приходило в голову – уйти от отца.

Анна Сергеевна всегда говорит, что мама была «великомученицей», что отец был для нее слишком резким, грубым и невнимательным, что это страшно раздражало маму, очень любившую его».

Большим ударом для Надежды Сергеевны стал арест восьми ее однокурсниц по Промакадемии. Она позвонила главе НКВД Генриху Ягоде и потребовала их немедленного освобождения. А тот ответил, что ничего не может сделать, так как арестованных уже нет в живых, они скоропостижно скончались в тюрьме от инфекционной болезни.

Аллилуева замкнулась в себе, перестала улыбаться. Анастас Микоян сравнивал ее облик с Мадонной Джорджоне.

Сам Сталин в последние годы своей жизни рассказывал дочери, как они ссорились с Надеждой. Та уже в 1929 году пыталась убедить мужа не пускать в дом Лаврентия Берию, которому не доверяла. Сталин требовал предоставить факты.

А она только кричала: «Я не знаю, какие тебе нужны факты, я же вижу, что он негодяй! Я не сяду с ним за один стол!»

Сталин отвечал: «Ну тогда – убирайся вон! Это мой товарищ, он хороший чекист».

Надежда не раз жаловалась на свою жизнь с Иосифом, говорила, что так больше продолжаться не может и им необходимо развестись.

Она дважды пыталась уйти от Сталина. Причем второй раз вернулась из Ленинграда, где жили ее родители, сама, не дождавшись его уговоров. «Твой приезд будет слишком дорого стоить государству», – скажет она мужу.

И потом долго корила себя за то, что у нее не хватает воли окончательно порвать с Иосифом. А ведь как собиралась – закончить Академию, где она была одной из первых учениц, переехать в Харьков к сестре и, наконец, зажить уже самостоятельно.

Счастлива Надежда была, пожалуй, лишь в первые годы семейной жизни. Потом становилось сложнее и сложнее. Ну а финал был и вовсе трагическим.

Как считала Светлана Аллилуева, мать была искренней революционеркой, свято верящей в то, что предназначение ее поколения – строительство нового, идеального общества.

Надежда была девушкой наивной. И раскаяние в этой наивности стоило ей жизни.

Когда стало ясно, что любимый человек, на которого она уповала едва ли не больше, чем вся многомиллионная Страна Советов, на самом деле не такой уж «несгибаемый революционер» и что его методы не всегда чисты, для нее все рухнуло.

Разочарование оказалось слишком сильным. Оно распостранилось не только на мужа, но и на детей, на родных. На всю жизнь.

По воспоминанию Светланы, «последнее время перед смертью мама была необыкновенно грустной, раздражительной. К ней приехала в гости ее гимназическая подруга, они сидели и разговаривали в моей детской комнате (там всегда была «мамина гостиная»), и няня слышала, как мама все повторяла, что «все надоело», «все опостылело», «ничего не радует»; а приятельница ее спрашивала: «Ну а дети, дети?»

«Все, и дети», – повторяла мама».

Семейная жизнь стала невыносимой. Выходов было два: либо развод, либо смерть. Второе оказалось проще, и Аллилуева покончила с собой.

Для Сталина уход жены – роковой, непоправимый – стал ударом. Пусть по-своему, но он любил Надежду. Однажды после какой-то вечеринки в Академии, где она училась, ей стало плохо. Причина была проста – Аллилуева не переносила вина, а во время застолья пришлось выпить. Дома у нее начало сводить руки. И тогда Иосиф, уложив жену в кровать, принялся ласкать ее. Тогда-то Надежда и произнесла фразу, от которой у ее повзрослевшей дочери годы спустя останавливалось сердце: «А ты все-таки немножко любишь меня!»

О том, что стало причиной смерти жены Сталина, любили поговорить всегда. Не обошлось и без версии убийства, причем его исполнителем называли самого вождя.

Ближайшая подруга Аллилуевой Ирина Гогуа, наоборот, была уверена, что Надежда покончила с собой.

«Я знаю обстоятельства самоубийства Нади. Дело было, кажется, в ноябрьские праздники. Они все были у Ворошилова. И Надя сидела напротив Иосифа Виссарионовича. Он, как всегда, ломал папиросу, набивал трубку и курил. Потом скатал шарик, стрельнул и попал Наде в глаз. И вот Надя, при ее очень большой выдержанности, что-то резко сказала ему об азиатской шутке. Он вскочил, обхамил ее по первому классу, тут же позвонил по телефону, заказал машину, а позвонил Леле Т. А Леля Т. работала у нас в аппарате, заведовала протокольным отделом.

Говорят, во время гражданской войны, где-то на фронте, у нее были какие-то отношения с Иосифом. Леля была единственным человеком, у которого стояла вертушка. И иногда раздавался звонок, Леля бежала к Авелю (Енукидзе. – И.О.) и исчезала.

И Сталин уехал. Надя какое-то время побыла и ушла.

В два часа ночи к Авелю пришел Ворошилов и сказал, что ему очень не понравилось лицо Нади, когда она уходила. Авель говорит: «Пойдем лучше утром, я буду идти на работу, зайду обязательно». Няня детей рассказывала, что Надя пришла, прошла в детскую, разбудила детей, плакала, потом сказала, что идет спать, чтоб до восьми утра ее не будили. Выстрела никто не слышал, а когда пришли, она была мертва.

Вот все дело аппарата Енукидзе – это дело смерти Нади Аллилуевой, потому что первое заключение медицинское о ее смерти было такое, что выстрел произошел из браунинга, впритык приставленного под левую грудь, так, что от этого получился ожог, и смерть была моментальной. Гроб стоял в зале заседаний в здании ГУМа, там, где сейчас демонстрируют моды. Когда я пришла, стояла очередь для прохода туда и каждый спрашивал, что дают. Потом вышел помощник коменданта, а комендантом Кремля был Петерсон, помощником – Озеров, увидел меня, позвал, дал пропуск и сказал: «Тебе просили передать – аппендицит».

…Наша последняя с Надей встреча была за несколько дней до всего в Кремле. Мы с ней встретились, она сказала: «Ой, Ирина, нам привезли электрическую плиту, пойдем посмотрим».