Лео Яковлев - Победитель Страница 17

Ну а что касается «прощального» тотального разграбления Харькова отступающими немцами, то тут наш генерал, может быть, и прав, судя по гимну выжженной земле и организованному воровству, прозвучавшему в мемуарах Манштейна. Одним словом, повторялась в Украине ситуация, описанная известной формулой времени Гражданской войны: «Красные пришли — грабят, белые пришли — грабят», только вместо «белых» на сей раз были тевтонские сверхчеловеки. В общем выжигали Украину все, кому не лень!

Эшелон же довез Фиму и его боевых друзей только до Полтавы, а дальше им было приказано следовать пешком в сторону Днепра. Вдумайтесь в эти слова: механизированный корпус на боевые позиции, чтобы нанести по вермахту Второй Сталинский удар, шел в пешем строю более ста двадцати километров. Где еще можно было наблюдать такие чудеса?! Не было у этих солдат и полевой кухни. После голодно-гнилокапустных дней под Солнечногорском и нескольких дней, проведенных без движения в спертом воздухе в перенаселенных товарных вагонах, они были так слабы, что с трудом преодолевали час пути. Хорошо еще, что конец сентября 43-го года в этих краях оказался сухим, и на кратких стоянках можно было лечь и вытянуть ноги. Одна была у Фимы радость — его не заставляли «запевать».

Останавливались они «на перекур» и в тени прямо у дороги, и, конечно, в селах. Запомнились Фиме глаза женщин в этих селах, грустным взглядом провожавших их изможденное войско. Когда через несколько недель Фима достаточно близко увидел сытых и ухоженных даже в отступлении немецких солдат, ему показалось, что он понял причину грусти смотревших им вслед украинок: это была грусть сравнения и жалости.

Более длительными были их стоянки, когда раздавался приказ «переобуться». Приказ этот означал лишь требование перемотки портянок, сбивавшихся при ходьбе в носки, в результате чего ботинки натирали до крови обнаженную кожу ног. С операцией по перемотке портянок Фима справлялся быстрее всех, и благодаря этому мог выкроить время, чтобы просто поваляться на полусухой осенней траве.

Весь изнурительный путь до Днепра они прошли голодными. Никто из командиров и не задумался о том, как организовать питание, хотя все они знали, что пресловутый неприкосновенный запас был давно уже съеден. Этот голодный марш скорее всего не был следствием злого умысла. Просто эшелон с техникой и колонна «студебеккеров» — один из них был с полевой кухней на прицепе — где-то застряли, и ни одна машина за все время пешего передвижения по Полтавщине их так и не обогнала. Источником их питания стала кукуруза, в изобилии росшая на полях, подходящих к дорогам. На стоянках кукурузу пекли в кострах, зерна ее лопались и становились съедобными.

Только много лет спустя, попав в Соединенные Штаты, Фима узнал, что он и его команда питались, оказывается, американским лакомством — «попкорном». Кое-где находили подсолнухи, не растерявшие семечек. Кое-что выносили им из своих скудных запасов женщины, когда на их пути попадались села. Вот так и существовало это воинство.

Вскоре им сообщили, что Днепр уже близко, и возможно завтра им придется вступить в бой. На том участке, где они оказались, Манштейн не успел организовать выжженную землю, и ночь им предстояло провести в «живом» селе под названием Мишурин Рог. Тут их, наконец, догнала полевая кухня, и впервые за шесть дней пути солдат более или менее сытно накормили. Потом приказали удалить смазку из оружия в порядке обеспечения боевой готовности. Когда с этим было покончено, Фима стал искать место ночлега для своего отделения, но все хаты уже оказались забиты солдатами. С большим трудом ему удалось найти какой-то свинарник, где по недоработке Манштейна сохранилось несколько свиней, но половина этого свинарника была свободна и завалена сеном. Там Фима со своей командой и расположился, и вскоре они заснули под посапывание и похрюкивание.

Проснувшись, Фима схватился за свой автомат и ужаснулся: оружие снаружи было покрыто пятнами ржавчины, а когда заглянул внутрь ствола, увидел, что там вообще было черным-черно. Он вспомнил, что накануне, когда после удаления смазки они мотались по селу в поисках ночлега, шел небольшой дождик, и вся эта ржавчина явилась его следствием. Фима обомлел, так как вроде бы ожидался бой с немцами, а у него оружие в таком состоянии! И он помчался за околицу села и там в неглубоком овраге выпустил в землю небольшую очередь, чтобы прочистить хотя бы ствол и убедиться, что можно стрелять и из ржавого автомата. Об этом своем усердии он вспомнил через полгода — весной 44-го, — когда подобрал немецкую винтовку, пролежавшую больше месяца в луже от растаявшего снега, и не обнаружил на ней ни единого ржавого пятнышка.

Бой же в то утро так и не состоялся. Переправой под Кременчугом овладели без них за несколько дней до их подхода к Днепру. За это время правобережный плацдарм расширился, и Фимин механизированный корпус среди бела дня, не маскируясь, спокойно преодолел реку по понтонному мосту.

А там, за днепровскими кручами, Фима увидел картину, запомнившуюся ему на всю оставшуюся жизнь: он увидел тех, о ком торжественным и проникновенным голосом Левитана говорилось в конце зачитываемых по радио приказов Верховного Главнокомандующего: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины! Смерть немецким захватчикам!» Какой была на Днепровском плацдарме «смерть немецких захватчиков» — Фима с днепровских круч не увидел. Он увидел лишь бескрайнее поле, покрытое, сколько хватало глаз, телами павших солдат, молодых, как и он сам. Страшен был этот урожай осени 43-го на полях колхоза Героя Социалистического труда Марка Озерного! Один хороший писатель нашел для таких зрелищ более точные слова, чем концовка сталинских приказов: «Прокляты и убиты», — так написал он. Фиме такие слова тогда не пришли в голову, и он молча стоял плечом к плечу со своими однополчанами в оцепенении над этой бескрайней открытой могилой, представшей перед ними в нежарких и каких-то тусклых лучах осеннего солнца, солнца мертвых. Наверное именно тогда, над этим полем, они впервые ощутили вполне реальную близость смерти.

Страшное поле обошли стороной и продолжили путь на юго-запад. Через несколько часов механизированный корпус вышел на край другого поля, изрытого воронками взрывов. Но оно не было полем сражения. Это было поле неубранного картофеля. Тут был объявлен привал, но никто и не собирался отдыхать: все бросились копать картошку. Картофель был крупный, белый, и Фима, как и все другие, набил им свой вещмешок. После того как этот запас был сделан, на земле еще оставались горки накопанного картофеля, и народ занялся приготовлением пищи. Фима тоже сварил на костре сначала один котелок картофеля и съел его без хлеба и соли. Потом сварил второй котелок и съел его содержимое, и только после этого впервые после отъезда из Намангана почувствовал себя полностью сытым.