Яков Михайлик - Соколиная семья Страница 17

Выходя из атаки правым боевым разворотом на сторону солнца, мы увидели, как сверху падал горящий Ме-109, сбитый Ривкиным или Лимаренко. Нам же не удалось повторно атаковать самолеты Хе-111, так как на нас взвалилась группа мессершмиттов, прибывшая с небольшим опозданием на помощь своим бомбардировщикам.

- Десятый, в хвосте мессер! - разворачивая свой самолет для атаки, передал я Балюку.

Мессершмитт отвернул в сторону, не выдержал лобовой атаки, а его ведомого пропорола моя пулеметно-пушечная очередь. Он вспыхнул огней и камнем пошел к земле.

- Отличный удар! - похвалил Балюк и, выскочив впереди и слева от меня, передал по радио: - Атакуем!

Полупереворотом мы опять пошли на стаю бомбардировщиков. Впереди, несколько правее нас, Ткаченко и Петров добивали еще одного хейнкеля. Остальные самолеты круто развернулись вправо и, беспорядочно сбросив бомбы, ушли на юг.

Выполнив еще несколько кругов в заданном районе, мы собрались было возвращаться на свой аэродром, но в наушниках послышался голос со станции наведения:

- Сокол-десять, я - Радуга. Южнее меня на высоте тысяча метров рама. Как поняли?

- Хорошо, - ответил Балюк. - Истребители прикрытия есть?

- Не вижу, - ответили с земли.

Самолет старшего лейтенанта перешел на снижение. Мы последовали за ним и вскоре в дымовой мгле отчетливо увидели ФВ-198. Четверка Ме-109 была в стороне, она пыталась отвлечь наших истребителей от корректировщика и навязать им воздушный бой. Однако мессершмитты были ошеломлены стремительной атакой ястребков. Один из мессов был подбит, и мы бросились на раму. От прицельного удара Ивана Балюка разведчик загорелся, а после моей атаки недосчитался левой плоскости. Ткаченко и Петров добили фокке-вульфа - вогнали его в землю.

Итак, пять - ноль в нашу пользу. Хороший счет. На душе радостно, даже хочется читать стихи:

Сколько раз ты врага увидишь,

Столько раз его и убей!

Ужин привезли на самолетную стоянку. После напряженного дня все ели с аппетитом. За ужином вспоминали подробности минувших боевых заданий. Высоких слов не было: летчики не любили подчеркивать свою исключительность. Пожалуй, больше вспоминали о промахах, чем об удачах. На ошибках учились.

Беседа затянулась, поэтому никто не поехал в деревню. Разместились, как обычно, в скирде соломы, на окраине аэродрома.

Техники и механики, успевшие подготовить машины к завтрашнему дню, лежали или сидели тут же, на соломе. А те, которые не успели залатать пробоины на крыльях и фюзеляжах яков, вместе с пармовцами хлопотали под брезентовыми навесами. Впрочем, большие объемные работы почти всегда выполнялись сообща. А сегодня, как видно, был небольшой, мелкий ремонт.

Рядом со мной оказался техник звена Алексей Сергеевич Погодин. Полушепотом он разговаривал с механиком Юрием Николаевичем Терентьевым.

- А еще сообщали, - видимо, на какой-то вопрос механика отвечал Погодин, ихний ефрейтор сдался в плен. Я, говорит, никогда в жизни не забуду один день, когда в роте убило шестьдесят пять человек. Нас подняли на рассвете, погнали вперед и приказали стрелять. Сзади шел обер-лейтенант, забыл его фамилию, кажется Мейлих или Мейних, и подгонял отстающих.

- Чем? - спросил сержант Терентьев.

- Не знаю. Наверное, пистолетом или автоматом грозил. Чем же еще? Ну вот, русские, говорит тот ефрейтор, встретили нас огнем. Офицера убило, а его помощники разбежались. Глядя на начальство, солдаты тоже кто куда. Этот ефрейтор с каким-то дружком и унтер-офицером забились в траншею. А когда, рассказывает, появились русские, сдались в плен. Я, поясняет, сдался в плен потому, что не верю в победу германской армии, считаю эту войну несправедливой, а потому и безнадежной.

- А если бы надежной, так и не сдался бы? - поинтересовался механик.

- Наверно, не сдался бы, сукин сын, - выругался Погодин.

- Аи, все они такие. Задурманены. Проучить их надо, тогда поймут: не твоя земля - не ходи, не суй носа, дьявол тебя возьми!

Техник рассмеялся. Немного погодя он спросил:

- Дома-то как?

- Как у всех. Работают, терпят лишения, но не ропщут. Только бы скорее, говорят, по зубам дали фашистам, погнали их обратно, на запад. Вот о чем пишут. А ты получаешь письма?

- Да. Мои в Москве. Им тоже нелегко.

С запада послышался гул моторов. Кто-то крикнул:

- Бросьте курить!

Крик потонул в смехе. Это Геннадий Шерстнев, как всегда, веселит ребят.

- Довольно! Пора спать, - сердито буркнул Балюк. Начало стихать. Когда уже слышалось похрапывание, или раскрутка, как говорят в авиации, чья-то фигура начала приближаться к стогу. Я пригляделся. По медвежьей походке узнал Василия Лимаренко, который куда-то исчез сразу после ужина. Подойдя вплотную, он тихо спросил:

- Яша, ты спишь?

- Где тебя носит по ночам?

- Не шуми. Сейчас расскажу, - и начал устраиваться рядом со мной. - Бродил тут неподалеку. С Соней...

- С какой? Не со щелчком? - Щелчками у нас называли оружейников.

У нас было две Сони. Одна - оружейница в нашей эскадрилье, другая - писарь старшего инженера полка. Эта вторая Соня была невысокого роста, полная, с кругловатым лицом. У нее всегда веселый, неунывающий вид. Именно с ней и дружил Лимаренко.

- Мы давно встречаемся, - признался он. - Только я тебе не говорил об этом. Понимаешь, сначала я думал, если, мол, война, то людям не до любви. Ерунда это. Ханжество. Любовь остается любовью всегда. Я имею в виду чистое, светлое чувство. И вот теперь, как только выдается свободное время, так и тянет к Соне Качалиной. И она не может без меня. Каждый раз беспокоится, когда я в полете.

- Нас все в полку провожают и встречают.

- Эх, Яша, ничего тебе но понять.

- Ну, смотри, не наделай глупостей. Войне-то и конца не видно.

- Не беспокойся, все будет в порядке. Дружба, она, брат, помогает службе. Спи. - Вася счастливо чмокнул губами и отвернулся.

А почему, собственно, удивляться дружбе Лимаренко с Соней? Я ведь тоже еще в Белом Колодце познакомился с девушкой. Ее звали Катей.

Катюша... Где она теперь? В Медынь от нее приходили письма. В последнем она писала, что надела красноармейскую форму, служит в БАО - батальоне аэродромного обслуживания. Куда военная судьба забросила тот батальон? Жива ли невысокая белокурая девчушка, так любившая сельские песни, гармошку-певунью?

Я достал из кармана гимнастерки маленькую фотографию. Нет, не видно Катюшиного лица. Ночь скрывает ее светлые волосы, чуть вздернутый носик и милые ямочки на щеках. Зачем ты, темная осенняя ночь, не даешь мне хоть на секунду взглянуть на ту, с кем было столько встреч в дни тревожного предгрозья?