Наталья Муравьева - Беранже Страница 17

И на Парнасе Наполеон стремится установить военные порядки, железную дисциплину. По-прежнему в чести высокие классические жанры, особенно оды. Но если во времена революции образцом для политиков и писателей была республиканская античность, то теперь они держат равнение на цезаристский Рим. Республиканский дух преследуется и вытравливается повсюду. Всяческое свободомыслие в опале. Излишний либерализм опасен для империи.

Еще во времена Консульства из Франции была изгнана писательница Жермена де Сталь, осмелившаяся в своем трактате «О литературе» поднять голос против деспотизма, дерзнувшая задеть Наполеона. Вслед за ней выслан и ее друг, либеральный писатель Бенжамен Констан.

Писатели-монархисты вызывают у властей меньше опасений, на них смотрят снисходительнее, чем на либералов и республиканцев. Вот, например, Шатобриан, аристократ, роялист, бывший эмигрант, благополучно вернулся во Францию в самом начале нового века. Его трактат «Дух христианства» полон ненависти к просветительству, к революции. Что ж, это на руку империи, это помогает ей бороться против якобинской «крамолы».

Трудно дышать и расти в этом разреженном воздухе молодым поэтам. Трудно найти свою тропу, заговорить своим голосом, не поддаться муштре, не омертветь душой.

После отъезда из Франции Люсьена Бонапарта Беранже послал поэму «Смерть Нерона» другу бывшего сенатора, писателю Антуану Арно.

Автор нескольких драм в классическом духе и сатирических басен, Арно приобрел литературное имя еще в годы республики. Люсьен Бонапарт в бытность свою могущественным сенатором привлек Арно в министерство внутренних дел на должность заведующего отделением народного образования. Гуманный и просвещенный писатель был здесь на месте. И все же благоволения Наполеона он не сумел снискать. На него бросала тень близость с мосье Люсьеном.

Как раз те качества Антуана Арно, которые вызывали угрюмые подозрения у Наполеона, приходились больше всего по сердцу Беранже.

Тон письма молодого поэта, чуждый лести, полный достоинства, понравился Арно. Прочитав поэму «Смерть Нерона», он пригласил к себе автора.

И вот они беседуют, сидя в просторном кабинете. Хозяин с интересом присматривается к гостю, гость — к хозяину. Они совсем не похожи друг на друга. Один — плотный, осанистый, на вид лет около сорока, в хорошо пригнанном к полнеющей фигуре форменном мундире. Другой — худощавый, подвижный, в длиннополом мешковатом сюртуке, наверно, с чужого плеча. Возраста на первый взгляд неопределенного. Голова лысеет, но голубые глаза глядят молодо, весело, смело.

Да, разница ощутительная — и в положении, и в костюме, и в наружности.

Но скоро собеседники устанавливают, что есть у них и нечто сближающее. Оба восхищаются Лафонтеном и совсем не в восторге от прославленных одописцев прошлого и современности. Оба чуждаются людей, которые с завидной легкостью способны менять свои взгляды и убеждения.

Общий язык найден. Встречи становятся все чаще, беседы непринужденнее. Старший собрат по перу охотно дает советы младшему. Они не так категоричны, как советы Люсьена Бонапарта, вкусы Арно несколько шире, но и этот советчик не открывает перед молодым поэтом новых горизонтов. Арно направляет его по тому же обкатанному пути привычных традиций. Собственный путь Беранже придется искать самостоятельно, прислушиваясь к голосу своей музы, дочери французского народа, обладающей, по признанию самого поэта, вкусами вполне современными.

Но если дружба с Арно не открыла перед Беранже новых творческих дорог, она все же помогла ему в жизни.

Антуан Арно ввел Беранже в литературные круги Парижа и, что было очень важно, обещал ему подыскать службу. Академического жалованья господина Люсьена, которое Беранже продолжал получать, не хватало на жизнь, да к тому же оно могло быть в любой день отнято у него.

Друзья познакомили Беранже с художником Ландоном, предпринявшим выпуск художественных изданий, так называемых «Анналов музея». Это были сборники гравюр и штриховых рисунков с картин и статуй Луврского музея. К рисункам требовались пояснительные тексты, за составление их и взялся Беранже. Статьи его, как и других сотрудников «Анналов», печатались без подписи, анонимно. Работа поглощала уйму времени: приходилось рыться в справочниках, изучать мифологию, историю искусств, целые часы проводить в библиотеках и в музее, чтоб написать небольшую заметку.

Но Беранже не сетовал на это. Он любил Луврский музей, гордился собранием сокровищ искусства, которыми владела его родина. Луврский музей чрезвычайно вырос и пополнился в последние годы. Туда поступали захваченные сокровища побежденных стран. После египетского похода открылся новый, египетский отдел музея. Из Италии было вывезено немало великолепных античных статуй и живописных полотен эпохи Возрождения.

Пьер Жан ходил по тихим залам Лувра и не уставал любоваться и изумляться. Для долгих бдений перед созданиями бессмертной красоты у него не хватало времени, но все-таки он приобщился к ним, сжился с ними за время своей работы в «Анналах».

Плата за работу была невелика — 1800 франков в год, но если присоединить сюда жалованье академика, то получалась сумма, достаточная для того, чтоб прожить самому без голода и унижений и даже помочь родным. При скромных его потребностях Беранже казалось, что он прямо-таки богач. Можно, наконец, отдохнуть от штопки дыр, от грызущего беспокойства о завтрашнем дне. У него появился собственный, недорогой, но зато прочный сюртук, который он старательно чистит по утрам. Пьер Жан помогает теперь и отцу, и бабушке Шампи, и сестре Софи, и тетке Шампи, с которой живет сестра. Опека немалая!

И он строчит, строчит об Аполлонах и других античных божествах, о библейских персонажах и о художниках разных времен. Конечно, он устает, хоть и не жалуется на это никому. В часы досуга от работы для «Анналов» он снова пишет, но это уже для себя. Он шлифует свои поэмы и пасторали, отчеканивает каждую строчку. И все же — что скрывать! — он, как и прежде, совсем не в восторге от своих творений.

Порой ему хочется сжечь все эти густо исписанные листы бумаги, корпя над которыми он истратил столько драгоценных часов жизни, молодости. Ну, какой он поэт, если после стольких трудов не смог до сих пор создать ничего значительного!

Об этих приступах тоски и внутреннего разлада знает, может быть, только одна Жюдит. И она умеет вовремя прийти на помощь. Жюдит верит в него, и не на словах! Она действительно не сомневается в том, что он выбьется, победит, достигнет вершин.