Евгения Федорова - На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной Страница 18

Чувством юмора Юра был наделен с самого детства. Искренне обещал своей «мамусе», которую очень любил, что никогда больше не будет, а на следующий день вытворял то же самое или еще что-нибудь почище. Боялся он только почему-то мою маму, хотя от нее-то как раз ему никогда и не попадало. Очевидно, такую власть имел мамин «ледяной» голос, каким она умела говорить с провинившимся. Мама была неуклонно и педантично требовательна, как строгая, но справедливая учительница, и перед этой педантичностью пасовал даже Юрка.

Вскоре после того, как мы уехали в Боровую, тетя Юля решила отправить сына маме «на исправление». Думаю, что на самом деле она просто хотела, чтобы он немного подкормился в деревне. Юрка прожил у нас месяца три или четыре, и тут-то у нас и завязалась настоящая дружба. Он подрос, начал читать и живо интересоваться природой, от которой был вдалеке, живя в Смоленске. Конечно, Юрка и здесь продолжал совершать свои «чудеса храбрости» — переплывал Днепр туда и обратно без передышки, скакал с деревенскими ребятами на неоседланных лошадях, прыгал с крыши сеновала на землю, рискуя сломать себе ноги.

А однажды в ночь на Ивана Купалу отправился один на деревенское кладбище в поисках зацветающего в эту волшебную ночь чудо-папоротника, якобы приносящего счастье на всю жизнь тому, кто им владеет. Папоротник он не нашел, но сердце мое завоевал окончательно, так как цветок предназначался мне. В то время мы вполне серьезно обсуждали, не пожениться ли нам, когда вырастем? О том, что между двоюродными братьями и сестрами бывают браки, мы уже слышали.

В старом библиотечном шкафу деревенской школы, набитом пыльными связками «Нивы» и приложений к «Русскому слову», хранился и Шеллер-Михайлов, которого я начала почитывать. Мы довольно подробно обсуждали нашу совместную жизнь и даже рисовали план дома, в котором будем жить, причем каждый из нас должен был иметь свою половину, чтобы не мешать друг другу. О более интимных подробностях нашей будущей супружеской жизни у нас были понятия весьма смутные, и не помню, чтобы мы останавливались на их обсуждении. Но имена будущим детям придумывали заранее и решали, кем они будут.

Примерно в этот период началось наше первое творчество и дружное соавторство. Мы стали сочинять небольшие пьески и тут же ставили их с деревенскими ребятишками. Мама очень поощряла эту деятельность и подыгрывала нам на рояле музыку к песням и танцам для наших пьесок. Рояль удалось вывезти из городской школы, когда ее заняли под штаб военного округа. Он дожил в Боровой деревенской школе до оккупации… Немцы пустили его на дрова.

Помню две из наших пьесок: «Лесную царевну», в которой пелась песенка на мотив арии Жермена из «Травиаты»: «…Ты царевна, ты лесная…» и т. д., и «Царевну-лягушку». Я исполняла роль обеих царевен. Пытались мы инсценировать и «Трех толстяков», которыми очень увлекались, но постановка оказалась нам не под силу…

Когда мне исполнилось 18, я уехала учиться в Москву, а Юрка остался в Смоленске еще мальчишкой-школьником. Это была длительная разлука. Мы встретились снова, когда я была уже замужем, а Юрка окончил школу. Он приехал к нам в Ленинград и прожил у нас целую зиму, собираясь поступать в вуз, но в конце концов никуда не поступил и уехал на какую-то стройку. Это была «эпоха новостроек», и вся молодежь ехала куда-нибудь что-нибудь строить.

Хотя в Ленинграде мы были уже вроде бы вполне взрослыми людьми, в чем особенно упорно, но довольно безнадежно старалась убедить нас мама, стоило нам собраться вместе, как мы начинали во что-нибудь играть, тут же входя в азарт, шумно спорить, возиться и, по маминому выражению, «сходить с ума».

Мы устраивали матчи в пинг-понг, тогда только еще входивший в моду, и гоняли шарики не только по столу, но и по всей комнате, используя книги вместо ракеток. Бегали друг за другом, перепрыгивая через столики с чертежными досками, заполнявшими всю нашу огромную комнату (ведь муж был будущим архитектором), устраивали подушечные бои. Нередко наше буйное веселье кончалось разбитой лампочкой или опрокинутой вазой или чашкой.

Еще любили мы играть в шарады и во всякие литературные игры — разгадывать кроссворды, называть великих людей на какую-нибудь букву алфавита, вести рассказы, продолжение которых придумывали все по очереди, отгадывать задуманные предметы или события. У нас была комната в 40 квадратных метров — самая большая во всей квартире отца моего мужа. В остальных трех обитали отец, мать и семь детей разного возраста. Поэтому у нас всегда было достаточно молодежи, «собственной» и «пришлой», в основном друзей моего мужа по Академии художеств, где он учился.

Но, сколько бы ни собиралось народу, Юрка всегда оставался заводилой и душой общества. Он отличался остроумием и фантастическими выдумками, сыпал анекдотами и разыгрывал нас с невозмутимой серьезностью. Легко рифмовал любую блажь и каждого наделял острой эпиграммой, не щадя и самого себя:

…Сие пишу я в назиданьеСебе, погибшее созданье,Дабы одумался и сталНевинности на пьедестал.

Так, например, заканчивалась ода, посвященная им самому себе. Любил Юрка и настоящую поэзию. Из современной — особенно Есенина, которого читал очень выразительно и проникновенно, но сам «серьезных» стихов не писал. Был он страшно увлекающимся, влюблялся чуть не еженедельно «на всю жизнь», а приходя в азарт, совершенно терял голову.

Картами мы никогда не увлекались, не помню даже, чтобы когда-нибудь играли. Но вот что однажды чуть не привело Юрку к настоящей катастрофе. Это было время, когда еще махрово цвел нэп, хотя лепестки его уже начинали блекнуть, и слова «режим экономии» впервые прозвучали в советском лексиконе. Но в Ленинграде оставалось много клубов, где официально играли в лото на деньги, а один из них, «Владимирский», все еще держал казино с рулеткой. Правда, ставки были ограничены десятью рублями, но даже с такими ставками можно было за один вечер спустить порядочную сумму. Первый раз Юрка уговорил меня пойти во «Владимирский», чтобы «познать жизнь во всех ее проявлениях», увидеть собственными глазами, что такое настоящий «азарт», обогатить себя впечатлениями, которых потом и не испытаешь, — поговаривали, что рулетку скоро прикроют. В то время мы все упивались Стефаном Цвейгом и думали: как знать, не увидим ли мы там живого героя «Двадцати четырех часов из жизни женщины»?!

Одним словом, мы отправились. Мак с нами не пошел — он относился к этому скептически и ему было жаль тратить вечер на сомнительное удовольствие. Муж был на десять лет старше меня и не очень склонен сопутствовать нам с Юркой в поисках многообразия «красок» жизни, и поэтому нам пришлось отправиться вдвоем. Сначала мы действительно только наблюдали «нравы казино». И хотя, конечно, здесь не проигрывались состояния, как в Монте-Карло, не ставились на карту честь и жизнь и при нас никто не пустил себе пулю в лоб, но по существу азарт оставался азартом, вне зависимости от количественных ценностей, с которыми он был связан.

И мы действительно увидели возбужденных людей с бледными, искаженными лицами, с катящимися по их лбам каплями пота, с вытаращенными и расширенными от ужаса глазами, с отвратительно трясущимися руками… Тут же, в зале, в котором помещалась рулетка, а также в соседних комнатах, где шла игра в «железку», проигравшиеся продавали бумажники, авторучки, кепки, шляпы и даже пиджаки. Все это можно было приобрести за бесценок, игроки отдавали вещи почти даром, лишь бы у них появились хоть какие-то деньги, чтобы бросить их на зеленое сукно.

Были тут пожилые и молодые, мужчины и женщины, одетые прилично и чуть ли не в лохмотья, засаленные и дурно пахнущие. Духота стояла невообразимая, запах перегара и пота ударял в нос. В первую минуту, когда мы вошли, меня чуть не вырвало, и Юрка едва удержал меня, чтобы я не сбежала. Но это было только в первые минуты. Любопытство взяло верх, а потом уже и духота, и запах спиртного просто перестали ощущаться. Мы смотрели как завороженные. Вокруг стола с рулеткой сидели, а за ними плотной стеной стояли люди. Тесно сгрудившаяся толпа молчала. Все затаили дыхание и слушали, как жужжит маленький шарик, бешено вращаясь внутри раскрашенной в красное и черное чаши с лунками, которая тоже крутилась в направлении, противоположном шарику. И только когда чаша почти остановилась и шарик с сухим щелчком упал в какую-то лунку, толпа выдохнула в едином порыве что-то похожее на «хаа!»… Потом все сразу начали говорить и о чем-то спорить, обсуждая, на какую цифру ставить.

Крупье что-то сказал, произошло какое-то движение, кто-то бросил на стол мелочь, прошелестели бумажные рубли, блеснули жестяные жетоны, и снова все замерло.

— Ставки сделаны, — негромко и очень учтиво сказал крупье. Снова зажужжал в рулетке шарик.