Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон Страница 18

Мальчики Морозы принимали деятельное участие в Московском восстании, но сумели скрыться и избежать преследований. Через несколько лет они стали агрономами и очень интересовались своей специальностью, совершенно потеряв вкус ко всякой политике.

Дед Борис тоже стал агрономом и тоже «интересовался специальностью», потеряв вкус к политике, но избежать преследований не сумел.

Сначала сидел он в Бутырках — без следствия и суда. Таких неопределённых сидельцев было много, и, чтобы привлечь к себе внимание, они, сговорившись, распороли матрацы, обвязали решётки на окнах соломой и подожгли. Народ сбежался: «Бутырки горят!»

Дальнейшее трудно расчислить по календарю. Известно, что была тюрьма и ссылка в Вологодскую губернию, и поражение в правах с ограничением проживания. Но всё же, как видим, учиться Борис продолжал, а к 1907 году был и женат. Эти странности (когда что успевается?) объяснить может только странная репрессивная система тогдашней России.

Взять того же Оболенского. Когда распустили Первую Думу… А её распустили просто. Думцы-то, зная, что вот-вот их распустят, готовились всё равно Думу не покидать в знак протеста, а в одно прекрасное утро Таврический дворец оказался просто запертым и под охраной. Так вот, когда Думу таким образом распустили, часть депутатов — в их числе Оболенский — уехала в Выборг. Там посудачили, а потом сочинили и разослали воззвание с призывом не платить налоги и уклоняться от воинской повинности до созыва новой Думы. Следствие по делу о Выборгском воззвании длилось полтора года, которые Оболенский провёл не в тюрьме, а на даче под Алуштой и в Симферополе, где редактировал газету «Жизнь Крыма» и родил ещё одного сына. Потом был суд в Петербурге, и князь получил три месяца тюрьмы, но вернулся в Крым к прежним занятиям и только ещё через полгода, родив дочку, оказался высланным из Таврической губернии под гласный надзор полиции на два года. Рассудив, что три месяца меньше двух лет, князь решительно напомнил о первоначальном приговоре и стал просить тюрьмы, но это оказалось не так просто.

Тюрьмы были переполнены, и людям, пребывание которых на свободе не считалось опасным, приходилось ждать своей очереди.

Пришлось хлопотать, пустив в ход знакомства и связи, дойдя до министра юстиции. И вот…

Просьба была уважена, и я незаконно поехал в Петербург, въезд в который мне бы запрещён, чтобы там по протекции сесть в тюрьму.

Удивительно ли, что и Борис Кабанов успел за всеми репрессивными делами обвенчаться с девицей Александрой и ко времени Третьей Думы (а Второй — жизни было семьдесят два дня) родить для меня будущую маму?

Венчались Борис и Александра в Геленджике. Но не в самом Геленджике, а за горой, в Адербиевке, где была греческая церковь — так родители Шуры хотели. Туда отправились пышно, по-гречески, на шести фаэтонах. Тогда же и порешили обосноваться в Геленджике вместе с Авраамом и Дуней в доме из двух половин под одной крышей. Дом был уже не турлучный, а сложили из дикого камня. И покрыли дубовой дранкой, она продержалась полвека, пережив все норд-осты и осколочные ранения от немецких бомбёжек.

Так началась геленджикская история Юшек и Кабановых. А в Адербиевке до сих пор стоит нерушимый каменный остов той греческой церкви…

Помню, мама говорила, как жаль, что пропали «папины записи», — дед Борис собирал народные частушки, когда был в ссылке в Вологодской губернии. Мама говорила, что дед советовался по этому делу со Львом Толстым, писал ему. И что даже Толстой ответил. Но ничего этого теперь уже нет.

Собрание частушек пропало, конечно, бесследно, а след от толстовского письма остался. Дело в том, что в Ясной Поляне была заведена копировальная книга, где копии отправляемых писем оставались. По этим копиям многие письма Толстого публиковались в его «юбилейном» девяностотомном собрании.

5 октября 1909 года Лев Толстой писал из Ясной Поляны деду моему Борису:

Борис Владимирович,

Думаю, что собирание частушек и обработка их хорошее, полезное дело. Судя по вашему письму, вы сделаете это дело очень хорошо, потому что видно, что любите и уважаете собирательного автора их.

Вот так революционная страсть деда Бориса перешла в то, что сердцу ближе. С Авраамом же Юшко, для которого гражданское непослушание всё равно оставалось главным, отношения у деда Бориса были по-прежнему нежные, тем более что, помимо жён-родных сестёр, было у них ещё одно общее близкое.

Вера Авраамовна (тётя Вера) любила вспоминать и не раз вспоминала, как это бывало в Геленджике:

— Дядя Борис и папа как сядут против друг друга — у дяди Бориса гитара, у папы мандолина — и как запоют на два голоса… И так прямо в рот друг другу и смотрят, и ничего кругом не видят, не слышат. И так часами. А мы просто заслушивались!

В феврале семнадцатого года дед Борис повязал, конечно, красный бант и с десятилетней дочкой пошёл гулять по Москве. Мама помнила, какой был радостный день, как они с папой гуляли и как все гуляли… Да, не похоже всё было на Пятый год, которого мама не видела.

И ведь действительно: как засвидетельствовал очевидец, «переворот в Москве произошёл тихо и без особых внешних событий. Стрельбы на улицах, баррикад или каких-нибудь внушительных демонстраций не было; старый режим в Москве поистине пал сам собою…» А что потом… Так кто ж тогда мог знать.

Потом, после «октября», большевики, хоть и держали власть, но как-то поначалу ещё не решались вовсе отсечь чужеродных «товарищей по борьбе». Ещё народовольцы, Вера Фигнер и даже анархист князь Кропоткин были как бы в почёте. Тем более что по части каторги, цепей и эшафотов «чужеродные» были куда как славнее. И они, будто чуя, что недолог их час, собирали по крохам память о недоживших, создавали общества и печатные органы, писали воспоминания. И дед Борис состоял в Обществе политкаторжан. Но…

8 июня 1934 года «Известия» ЦИК СССР сообщили:

После тяжёлой болезни 7 июня

в 5 часов утра умер агроном

Борис Владимирович

Кабанов.

О чём извещают Бюро ИТС

Наркомзема Союза СССР

и семья покойного.

Вынос тела на Ваганьковское кладбище

9. VI. в 10 часов утра из квартиры.

Садово-Спасская, д. № 19, кв. 52

«И хорошо, прости Господи, что летом, а то бы, наверное, замели в декабре. В те „кировские дни“ солнце багровело, как раскалённый антрацит…»

Вот так сказал в своём «архивном романе» Юрий Давыдов о смерти одного из персонажей. Персонажа этого, наверное, бы замели в декабре тридцать четвёртого, хотя он и не состоял в Обществе политкаторжан и ссыльнопоселенцев, как дед Борис, а также не был некогда эсером. Персонажа наверное бы замели, а вот деда Бориса уж точно.