Григорий Коновалов - Былинка в поле Страница 18

Ермолай, сияя благообразной лысиной в рыжеватом окладе уцелевших на висках и затылке волос, вышел навстречу мамане в высоких чесанках. Был он в мать рыжеват и суетлив.

- Милости просим в горницу, маманя Домна Дормидонтовна, там теплее и уединеннее, - сыпал он скороговоркой, опасливо косясь на Фиену.

А та, сдвинув с головы на плечи шаль, угнездилась между фикусами, вымахавшими до потолка, вертела головой, оценивающе оглядывала шкафы, убранство. Ее не смущало, что хозяйка принесла на подносе чашки чая для Ермолая и Домны Дормидонтовны, поставила конфет и чернослив. Ермолай покряхтывал, краснея, потирая руки.

- Шла бы ты, Фиена Карповна, по своим делам, мы без тебя, бабонька, управимся. А маманю я сам доведу домой. А не то поживет у нас, коль заохотится.

- Нечего вилять, при мне толкуйте. Я не чужая. Ты, Ермолай Данилыч, чай, знаешь: сколь дерево ни гни к земле, растет оно вверх. - Фиена завлекательно улыбнулась. - Правой рукой твоей буду, Дапплыч. - Она взяла двумя пальцами конфетку, заложила за щеку.

"Не своротить тугорылую, - подумал Ермолай, - где сам сатана не осилит, туда непременно командирует бабу".

- Никак внука Автономушку собрались женить, маманя родная? Расходы нужны, знаю. И моя дочка Люся по-невестенскн забродила. А вить девичьих прихотей на воз не покладешь.

- Вызрел внук-то Автономша, пора жить в законе, Ермолай Данилыч. Много ли еще денег осталось?

- Мало, маманя. Желтенькие-то еще есть, да ведь как их на бумажные обменять нынче? Скоро золотце цену потеряет напрочь. Отхожие места собираются товарищи делать из золота. Так и сам Владимир Ильич сказал. Ну, подсчитаем... В прошлом году брали...

- Фиена, выйди, настыра. - Домнушка стукнула невозмутимую палкой по ноге. - Гляди, огневаюсь...

Фиена вышла за дверь, прислушалась. Благочестивый тек голос Ермолая, согласно поддакивала Домнушка.

Взъярилась Фпена, резко распахнула дверь.

Домнушка сняла, держа в руках кулек с конфетами.

Из люка в полу высовывалась квадратная голова работника Якутки с немигающим левым глазом. Ермолай отдавал ему приказания:

- Пуд свежей рыбы, десять фунтов пряников, ведро, пет, два ведра водки. Отвези все это Кузьме Данплычу.

Бить племянник мой женится.

Голова работника исчезла, и Ермолай закрыл люк, застелил половиком.

- Теперь уже все, маманя, квиты. А погулять-то мне на свадьбе страсть бы как хотелось. Чай, не побрезгует братик Кузьма моей компанией?

- И это вся небесная манна? - спросила Фиена. - Подбрось хоть ситцу на полога для кровати.

- Разорить меня удумали?

- Бесстыжий ты, Ермолай Данилыч. Тебе хоть помочись в глаза, ты все говоришь - божья роса.

Ермолай спустился с Фпеной в лавку. У прилавка горюнилась вдова Ветрова, вздыхала по-козьему.

- Аль зубы ломит, Феодосия? - участливо осведомился Ермолай. - Если должок принесла, сердешная, не стесняйся, давай.

- Мамака опосля лихоманки... вынь да положь селедку... Я уж отработаю, Ермолай Данилыч, на огороде аль капустку пособлю рубить.

- И что мне делать с вами? Как обернуться? Ладно, возьми сама в бочонке парочку селедок. С солонннкн-то глядишь, оклемается матушка, плясать пойдет. С хозяйкой рассчитаешься - пособи картошку в погребе перебрать. Да, вот еще пряников на закуску к чаю прихвати.

Дал бы кулек, да работник сожрал дорогой. Как мальчишка, со снегом пополам жевал...

Отмахал Ермолай несколько метров батиста на платье Фиене, ситцу на рубаху Кузьме.

Кузьма был рад подарку.

- Ладно, хоть это дал, спасибо ему. Другой бы на порог не пустил нашего брата. А тут столько рыбы, до петровок будешь запивать.

Разваливая по столу цветастый азиатский батист, Фиена хвасталась:

- Я распатронила короткого барина. Взяла за хрип, не вывернулся. Она-то, несмышленка, растаяла вся, как дал он ей конфетку.

На совет пришел меньшой брат Кузьмы Егор с женой Настей. Выравнивался Егору шестой десяток, он только сединой пожиже в бороде и отличался от старшего брата.

- Подумакпваем послать сватов к Отчеву Максиму Семеновичу, - сказал Кузьма, давя табуретку в переднем углу за столом. - Так, что ли, матушка? - почтительно обратился к Василисе, скрестившей на груди полные руки.

- Запасные хода надо придумать на случай, если не отдадут Марьку, к другой постучимся. Жениху пути не заказаны, - сказала Василиса. - Грппку Горячкнну спробовать: богатые! А Отчев может заартачиться: коммунист, захочет ли родниться с нами?

- У этого коммуниста пять девчонок, одна другой на пятки наступает. Солить, что ли, невест. Отдадут, - возразил Кузьма. - Правда, на уме у Максюты не ночевали.

Как-то спрашиваю: что же ты - партиец, а не богаче меня, а? Вот и врешь, отвечает, богаче. Да чем же? Идеей...

Сговоримся, не тычет он в глаза своей идейностью.

- Жених-то что думает? Он вроде главный в этом деле? - сказал Егор. - С энтой перестал стоять: с Люськойто? Правда, гусь свинье не пара... Но ватажились они летось, когда дочка Ермолая, братца нашего, нагуливалась на каникулах...

Василиса решительным взмахом руки остановила Егора:

- Несешь абы чего! Чай, они двоюродные.

Вошел Автоном, в подшитых валенках, понизу почерневших от навоза, в полушубке. На спине и шее мякина.

- Марьку порешили сватать, - сказал Кузьма. - Как твои думки?

Бывало, зпмнпмп вечерами Автоном занимался с мужиками по агрономии на квартире общительного и веселого Отчева. Мужики слушали с теплым усмешливым вниманием, собирались с весны начать севообороты по-новому.

Как нп ждал он выезда на поля, все же проглядел. Еще вчера были в селе, и, казалось, никто не готов к полевым работам, а сегодня все бороновали и сеяли по-старому.

Он, отработав упряжку, поставив коней к корму, устало ходил от загона к загону, крестьяне приветливо звали иа кашу, но учение его, казалось, забыли, как пустяшное сновидение. "Вот если бы ты мог, Автономша, налоги скостить, это да!" И Автоном огорчился тому, что пришлось махнуть рукой на несерьезных хлеборобов и забыть дорогу к Отчеву. Но о Марьке думал с чувством снисходительной ласки и насмешки над ее старомодной религиозностью. И представлялась ему тогда свинцово укатанная дорога брички и телеги с золотым зерном, а над конями и быками, над полем с сметами и бахчами, пригретыми ласковым, поостывшим к бабьему лету солнцем, вяжет синева серебристо-шелковые паутпны. И сам он где-то тут, не то на бричке развалился, облокотившись на мешок с пшеницей, не то закругляет на гумне ворох мякины, а может, подвалил к зиме кабана и вместе со своей женой-степнячкой палит его на костре, предусмотрительно выщипав щетину сгодптся зимой наострить концы дратвы, чтобы шла вслед за шилом в сапог или валенок...