Татьяна Бобровникова - Цицерон Страница 18

Через год (в 86 году) Марий умер. Говорят, умирал он тяжело. Ему чудилось, что против него идет Сулла. На него напал дикий страх. Его мучили кошмары. Днем и ночью он слышал таинственный голос, который непрерывно повторял какие-то странные слова. Он не мог сомкнуть глаз. Боясь бессонницы и кошмаров, он стал пить, чего никогда в жизни не делал, чтобы только ненадолго впасть в беспамятство. «Новые страхи, отягчившие его ужас перед грядущим и отвращение к настоящему, явились последней каплей, переполнившей чашу. У него началось колотье в боку… Он лег и, пролежав не поднимаясь семь дней, умер» (Plut. Mar., 45){17}.

Но избавления это не принесло. Марианцы, друзья мертвого тирана, захватили власть. Террор продолжался. Сцевола Юрисконсульт зарезан был у храма Весты. Всех друзей Суллы умерщвляли, их дома разоряли (Арр. B.C., I, 73). Обо всем этом Сулла знал прекрасно. Его жена, обожаемая им Метелла, не в силах выносить происходившего, бежала из Рима, с необыкновенной отвагой пересекла море и в один прекрасный день ворвалась в палатку к мужу. Но он продолжал спокойно вести военные действия, поражая врагов смелостью, умом и выдержкой. Наконец он добился капитуляции царя и стянул войска, чтобы идти на Италию.

Когда он высадился, войско его стало расти как снежный ком. К нему примыкали братья, сыновья и друзья убитых. Кроме того, Сулла, соединявший, по словам современников, храбрость льва с хитростью лисицы, переманивал у противников легионы. Опрокинув отчаянное сопротивление марианцев, Сулла вошел в город.

Если несколько лет назад у кого-то были иллюзии насчет Мария и некоторым он мог представляться избавителем, то в отношении Суллы никто таких иллюзий не питал. От него ожидали самого худшего, и он вполне оправдал эти ожидания. Он учинил такую же резню, как и Марий. Но он придумал новшество — стал составлять списки тех, кто подлежал смерти. Назывались они проскрипции. И с тех пор это слово приобрело зловещий смысл. Замечательно, что сенат, хотя был парализован террором, не скрепил своей санкцией этих списков. Сулла был человек щедрый, любил своих клевретов, а потому разрешал им самим вносить в списки кого угодно. Они же вписывали не только имена своих врагов, но и просто состоятельных людей, чтобы поживиться их имуществом.

Некогда так поступали в Афинах 30 тиранов. Рассказывают, что Сократ, который пережил эти дни террора, говорил тогда друзьям, что трагические поэты часто выводят на сцене героев, которым грозит гибель. «Однако никогда не было столь отважного и дерзкого трагического поэта, который вывел бы на сцене обреченный на смерть хор!» (Ael. Var., II, II). Таким обреченным на смерть хором были жители Рима. Половина населения была в бегах; люди прятались в болотах, лесах, горах.

Среди этого моря крови, когда все были парализованы страхом, случилось одно из ряда вон выходящее событие.

Из клевретов Суллы наибольшей силой и влиянием пользовался некий Хризогон, правая рука диктатора. Его называли самым могущественным человеком в Италии (Rose. Атеr., 6). В маленьком италийском городке Америя жил некий Росций, человек простой, но очень богатый. У него было двое родственников, отъявленных негодяев, с которыми он давно был в самых натянутых отношениях. Сейчас, когда в Италии пылала революция, они решили воспользоваться обстоятельствами и вступили в сделку с всесильным Хризогоном на следующих условиях: они устраняют своего богача-родственника, Хризогон объявляет их наследниками, а добычу они делят пополам. И вот, когда старик Росций приехал на несколько дней в столицу и поздно вечером возвращался из гостей, его зарезали в темном переулке. Сразу же Хризогон внес его имя задним числом в проскрипций, хотя они уже несколько месяцев были официально закрыты (с 1 июня 81 года), а наследниками объявил обоих родственников-убийц.

Но у убитого был сын, Секст Росций, простой, неотесанный деревенский малый, который всю жизнь сиднем сидел в своем имении и даже столицы почти не видел. Новые владельцы вломились к нему, вышвырнули из дома и отобрали буквально все — не оставили ни крыши над головой, ни гроша денег, ни даже одежды, кроме той, что была на нем. Совершенно подавленный, он не знал, что предпринять. Тут сограждане, возмущенные этой вопиющей несправедливостью, отправили делегацию к самому Сулле, чтобы пожаловаться на обиду. Но диктатор не стал разбираться в их жалобах. Мало того. Он поручил их дело Хризогону! Недаром в Риме говорили, что за спиной клеврета стоял сам Сулла. Хризогон же рассудил, что сын должен отправиться вслед за отцом. К Росцию Младшему подослали убийц. Но несчастного успели предупредить. Обезумев от страха, он бежал из родного города, словно олень, гонимый охотниками. Бежал он в Рим. Там у него не было ни единого друга или родственника. Но он знал, что его семья связана узами гостеприимства со знатным домом Цецилиев Метеллов. В дверь этого дома он и постучал со слабой надеждой, что, быть может, его не прогонят от порога.

Хозяйкой дома была Цецилия Метелла, дочь полководца Метелла Балеарского. Увидав у порога совершенно незнакомого ей деревенского жителя и услышав путаный и бессвязный рассказ о его бедах, она обнаружила ту силу духа, которую проявляли римские женщины во время террора. Она ввела провинциала в свой дом, приютила его, обласкала, снабдила всем необходимым, а главное, оградила от убийц.

Убедившись, что просто зарезать америнца нельзя, Хризогон решился действовать другим путем. Он нанял некого Эруция и тот обвинил Росция в отцеубийстве. А убийство отца или матери было единственным преступлением, которое в Риме каралось смертью. Таким образом, Росций, ускользнувший от ножа убийц, должен был быть казнен судом. В отчаянии он обращался ко всем ораторам, ко всем влиятельным людям Рима — тщетно! Все жалели его, все сочувствовали, но никто не решался выступить против всесильного временщика — это казалось равносильным самоубийству. Все понимали, что фактически никакого суда не будет — будет лишь пустая комедия. И вдруг прошел слух, что у Росция нашелся защитник. Какой-то никому не известный человек. Не занимавший ни одной должности. Даже не римлянин. Совсем молодой. Кажется, ни разу еще не выступавший в суде{18}. Звали этого человека Марк Туллий Цицерон.

Настал день суда. Набилось столько людей, что яблоку негде было упасть. Все были в лихорадочном нетерпении и спрашивали друг у друга: неужели этот суд действительно состоится?! Обвиняемый был до того напуган, что явился под охраной, которой снабдила его все та же Метелла (Rose. Атег., 13). Он был уверен, что его зарежут тут же у трибунала. На передней скамье сидели знатнейшие граждане, вид у них был скорбный и понурый. Им было горько и стыдно, но выступить защитником среди них не отважился ни единый. Явился веселый и бодрый обвинитель Эруций. Наклонившись к одному из присяжных, он кивнул на переднюю скамью и спросил, будет ли кто-нибудь из них выступать. Получив отрицательный ответ, он совершенно успокоился. О существовании же молодого защитника он, кажется, даже не догадывался.