Михаил Киссель - Джамбаттиста Вико Страница 18

Итак, человек меняется вместе с историей, с которой связан тысячами нитей, и «порядок» этого изменения, т. е. его последовательность, аналогичен биографии индивидуума, а в ней три такта (если не считать промежуточных фаз и нисходящей траектории движения): детство, юность и зрелость. Отсюда и три вида человеческой природы, сменяющие друг друга в историческом процессе. «Первая природа в результате сильнейшего обмана фантазий, которая тем могущественнее, чем слабее рассудок, была природой поэтической, т. е. творящей — да позволено нам будет сказать — божественной: она приписывала телам бытие Божественных одушевленных субстанций… С другой стороны, эта природа была дика и бесчеловечна, но в силу того же самого заблуждения фантазии люди до ужаса боялись ими же самими выдуманных Богов… Вторая природа была героической: Герои приписывали ей божественное происхождение… Третьей была природа человеческая, разумная, а потому умеренная, благосклонная и рассудочная; она признает в качестве законов совесть, разум и долг» (там же, 378–379).

Вот резюме философской антропологии Вико и вместе с тем первый очерк результатов «новой науки». Фазы вечной идеальной истории, открытие которых Вико считал своей основной задачей, определяются, таким образом, этапами исторического развития человека, а эти этапы в свою очередь аналогичны возрастным периодам индивидуальной биографии. Аналогия, конечно, не доказательство, и эта схема никогда не приобрела бы должного значения в истории общественной мысли, если бы Вико не удалось «нанизать» на этот стержень массу разнородного фактического материала и притом упорядочить этот материал, превратив его в стройное и согласованное (по крайней мере на первый взгляд) целое. В итоге мифологическая по своему происхождению концепция цикличности исторического процесса и параллельного развития социального макрокосма и индивидуального микрокосма поднялась на уровень теоретической гипотезы, заслуживающей серьезного обсуждения.

Марксистско-ленинские методологические принципы требуют конкретно-исторического подхода к истории науки и общественной мысли. Это требование содержит в себе множество частных методологических регулятивов, и среди них — необходимость рассматривать любую идею в контексте прогрессивного развития мысли, т. е. в контексте углубления нашего познания соответствующей области действительности. Как диалектики, мы знаем, что истина есть процесс, а не раз и навсегда полученная совокупность отдельных положений. Поэтому в истории науки истина не выявляется сразу в готовом виде, годном, так сказать, к употреблению, а тесно переплетается с заблуждением, обусловленным общим горизонтом эпохи. Значение же любой концепции прошлого определяется не столько ее буквальным содержанием и степенью сходства с современными взглядами (ибо такое сходство чаще всего констатируется за счет игнорирования ее общего смыслового контекста), сколько присутствием в ней жизнеспособных зерен, с течением времени развивающихся в научную истину.

С такой меркой нужно подходить и к учению Вико. Незачем умалчивать о религиозно-мифологических элементах его доктрины, они на виду. Гораздо важнее понять то новое отношение к мифу, которое отстаивает и обосновывает Вико. Именно здесь мы и обнаруживаем зачатки или, может быть, отдаленный намек на диалектико-материалистическую концепцию общественного сознания, созданную сто с лишним лет спустя Марксом и Энгельсом. До Вико на миф смотрели либо как на сказку, имеющую чисто эстетическое значение, либо как на аллегорию глубокой философской мудрости (эта тенденция началась с Платона и в Новое время была подхвачена Бэконом). Вико был первым, кто попытался взглянуть на мифологические сказания как на исторический источник, расширив тем самым источниковедческий базис исторической науки. В этом он сам усматривал главную свою заслугу, и потому изложение этого открытия занимает львиную долю текста «Новой науки».

Глава V

ТАЙНА БАСНОСЛОВНОГО ВРЕМЕНИ

ы уже знаем, какие именно идеи легли в основу открытия Вико. Некоторые из них мы рассмотрели даже в сочетании друг с другом, и все же всякий раз, когда от знания предпосылок переходишь к анализу самого тезиса, не оставляет ощущение ожидания какого-нибудь сюрприза. Очевидно, так и должно быть: возникновение нового — частный случай диалектического закона скачкообразного перехода количества в качество. Как бы глубоко ни укоренялось открытие в предшествующем состоянии идей, его возникновение — всегда перерыв постепенности даже (или, может быть, в первую очередь) для самого творца. Конечно, эта неожиданность в какой-то мере рассеивается, если задним числом, идя уже непосредственно от сделанного открытия, реконструировать более или менее непрерывную цепь идей. Так мы и поступим в нашем случае.

Но прежде сформулируем задачу, которую надлежало решить Вико. Предстояло найти достоверные основания дописьменной древней истории, от которой до нас ничего не дошло, кроме разукрашенных народной фантазией легендарных сказаний. Только эти легенды тогда, когда еще не было археологии в современном смысле слова, могли быть источником сведений о далекой эпохе человеческой истории. В то же время достаточно развитое научное сознание XVIII в., когда уже зарождалась научная критика источников, не могло примириться с фантастическим элементом фольклора и мифологии. В тех условиях естественнее всего было просто отбросить «преданья старины глубокой» как «выдумку пустой бессмысленной толпы». «Тщеславие ученых» в том и состояло, что они не желали замечать «простонародной мудрости», руководившей поведением людей задолго до того, как появились первые философы с их «чистым разумом» и адекватным самосознанием. «Простонародная мудрость» не знала абстрактных правил действия — четких алгоритмов оперирования вещами — и довольствовалась импровизациями, передававшимися из поколения в поколение путем благоговейного подражания. Так постепенно складывался народный здравый смысл. «Здравый смысл — это суждение без какой-либо рефлексии, чувствуемое сообща всем сословием, всем народом, всей нацией или всем Родом Человеческим» (3, 76). Это, стало быть, чувство истины, а не ясное сознание ее. Поэтому простонародные предания, дошедшие к нам из седой древности, истинны по своей сущности, но неадекватны по форме, ибо люди того времени еще не были способны отдавать себе отчет в своей деятельности.

Следовательно, остается только преобразовать форму преданий для того, чтобы найти содержащиеся в них истины. Но для этого, в свою очередь, необходимо представлять себе природу первобытного сознания, его особые отражающие и одновременно искажающие реальность свойства. Тогда можно будет перевести язык преданий на язык развитой человеческой природы и после этого получить, наконец, адекватное знание о дописьменном прошлом. Свойства первобытного сознания Вико устанавливает с помощью аналогии между древнейшим периодом человеческой истории и детством в индивидуальном развитии человека. Тогда получается, «что первые люди, как бы дети рода человеческого, неспособные образовать интеллигибельные родовые понятия вещей, естественно, были принуждены сочинять поэтические характеры, т. е. фантастические роды, или универсалии, чтобы сводить к ним, как к определенным Образцам или идеальным портретам, все отдельные виды, похожие каждый на свой род… Именно так Египтяне все свои открытия, полезные или необходимые для рода человеческого, являющиеся отдельными проявлениями Гражданской Мудрости, сводили к Родовому понятию Гражданской Мудрости, которую они себе представляли как Меркурия Трисмегиста: ведь они не могли абстрагировать интеллигибельный род „Гражданская Мудрость“, а еще меньше — форму Гражданской Мудрости, которой были мудры эти Египтяне» (там же, 87).