Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг. Страница 18

Семь лет назад В.П. уже приезжал ко мне в Кривой Рог, погостить. Гостевание заключалось в круглосуточном балдеже. Через три дня деньги закончились, а в долг мне давать перестали ещё задолго до встречи с писателем.

Утром мы вышли в город абсолютно сухие, без гроша, с надеждой насшибать хотя бы рублишко на бутылку вина. Естественно, ни одного знакомого, расположенного ссудить пару копеек, мы не встретили и печально топтались на площади Мира.

И вдруг увидели процессию: жениха с невестой, дружек с цветами, нарядно одетых людей, входящих в загс. Мы с Виктором Платоновичем, в мятой и худой одежде, покрытые щетиной, проникли туда вслед за толпой, не слишком соображая зачем.

Внутри наткнулись на галдящих родственников и друзей другой, только что расписанной пары молодожёнов, провозглашавших тост за счастье молодых. Протиснулись к подносу, с непостижимой наглостью взяли по бокалу шампанского, выпили и ещё раз взяли. Вика вполголоса воскликнул здравницу. На нас смотрели с недоумением, не решаясь, однако, спросить, кто такие.

Явно поправив настроение, выскочили на улицу, радуясь, что избежали тумаков…

Кроме письма Брежневу Некрасов замыслил и другое судьбоносное предприятие.

После обыска, ещё в Киеве, была написана им статья, предназначенная для публикации в западной прессе.

– Написал, но не знаю, что дальше, – сказал он. – Пока созреваю… Милке пока ничего не говори. А Галке тем более. Чтоб не хлопала крыльями…

Статья называлась «Кому это нужно?».

Кроме буквального вопроса, выражение это является ещё и риторическим восклицанием, модным в то время на Украине. В смысле – что за ерунда! Стоит ли этим заниматься! Бесполезное и бесцельное занятие, мартышкин труд!..

Раз тебя щёлкнули по носу, устроили обыск, надо им ответить. Если что и спасёт, то только неотложная огласка этого дела. Не молчать, как мы все при Сталине, как евреи при Гитлере – тише, друзья, не будем дразнить зверя, только навредим себе, может, пронесёт… Не пронесёт! Кричи, бей в двери, устраивай скандал или истерику на людях – только это может тебя спасти. А так затопчут, сомнут и придушат! Так говорил мне Некрасов во время нашей неспешной вечерней прогулки по криворожским улицам.

Понимая, что моё мнение мало чего решит, но поддержит его, я кивал, мол, согласен, хотя осторожность – мать мудрости…

После взволнованных слов о преследованиях и отъезде инакомыслящих: «Кому это нужно? Стране? Государству? Народу? Не слишком ли щедро разбрасываемся мы людьми, которыми должны гордиться?» – Некрасов добавил эффектную фразу: «С кем же мы останемся? Ведь следователи КГБ не напишут нам ни книг, ни картин, ни симфоний».

Что ты думаешь, спросил Вика. Я ответил, что это слишком резко написано. В том смысле, что возврата потом не будет. Рубит, как говорится, концы. В.П. покивал головой: именно так он и представляет развитие событий. Вся эта возня надоела, надо принимать решение! Пора уезжать, жизни здесь нет, как на Марсе, грустно пошутил В.П.

Мама с Викой возвратились в Киев, очень довольные приёмом и оставив нам Джульку, чтоб привезти попозже. Они собирались ещё мотнуться в Москву.

Сразу же из Киева прислал благодарственную открытку:

«…Милку мать всегда описывала как простую и милую девчонку. И не ошиблась, скажу тебе. Она мне очень понравилась. И Кривой Рог – город что надо! То есть сам-то город с виду дерьмо, но и вы, и ваши Оля с Вовой встречали нас по-царски. Какие вареники, пампушки, котлеты!»

А потом вторая, уже из Москвы:

«Провернул я всё это молниеносно, ни с кем не посоветовавшись, чтоб не морочили бейцы. Два дня, и готово…»

Мила недоумевает – что провернул, что готово? Я с какой-то пасхальной благостью объясняю, но испытывая стеснение в груди. Фраза означает – Некрасов передал западным корреспондентам статью «Кому это нужно?».

Собственно, ради этого и ездил он в Москву.

Прочтя открытку, я определённо почувствовал, что всё теперь пойдет иначе, что в нашей жизни всё изменится. Не скажу, что в душе моей запели ангелы, но какие-то отголоски райской музыки я услышал явственно. Намечалось нечто неизъяснимое и необычное!

Я тогда и думать не думал ни о каких зловещих последствиях, что будут досаждать, дергать, увольнять, исключать и мурыжить. Был уверен, что Некрасова вот-вот выпустят в Швейцарию и вообще произойдёт что-то небывалое, приятное или даже радостное. И всё закончится хеппи-эндом!

И такая беззаботная наивность, как ни странно, во многом помогла нам избежать приступов страха или отчаяния, когда мы остались одни.

А пока что в Москве Виктор Платонович, «совсем не рвущийся в театр, ходил на “Трёх сестер”. Очень так себе», скептически поджимал губы В.П. С этой троицей Некрасову вообще не везло. Его и в Париже понесет нелёгкая на спектакль прославленного Питера Брука – сбежит в ужасе со второго действия…

Единственная отрада – «пошёл в Манеж поглазеть на портрет Брежнева блудливой кисти Налбандяна. Впечатление – яркое, как будто пожевал говна», – сообщает в письме В.П.

Мать, конечно, в гостях пытается сидеть, как всегда, на краешке стула, но даже это особо не раздражает В.П. Вообще после обыска он проникся к Галине Викторовне теплотой, стал гораздо терпимее к её привычкам и недостаткам. Выражение «краешек стула» восходит не помню уже к чьему рассказу о том, как некая жеманная дама, играя скромность и воспитанность, всё время говорила хозяевам дома, чтоб не беспокоились, она посидит, мол, здесь, на краешке стула.

Мама действительно была деликатным человеком и, будучи в гостях, очень заботилась о благоприятном впечатлении.

«Простите великодушно», «не будете ли вы возражать», «я позволю себе попросить вас», «обо мне бога ради не беспокойтесь», «мне необыкновенно удобно» – эти и прочие формулы вежливости высмеивались Викой как буржуйские повадки. Мама страдала от насмешек, но ничего сделать с собой не могла – «краешек стула» торжествовал и шествовал всепобеждающе, как идеи коммунизма.

В мае мы поехали в Киев, отвезти Джульку.

Мужик я был здоровый и сравнительно бодро вытащил из вагона два чемодана с банками варенья, солений и домашних консервов. На шее у меня висела сумка с двумя трёхлитровыми банками вареников с вишнями, залитых вишнёвым же киселём.

Из экономии такси не взяли.

Было дико тяжело. Утешало, что страдал я так ради блага писателя-правдолюбца. Вареники с вишнями почитались Некрасовым как большое лакомство. Состряпала это вишнёвое великолепие Оля, сестра Милы. Сама Мила тащила в авоське огромную кастрюлю, наполненную пампушками с чесноком – ещё одним яством, страстно любимым писателем.

Вадик надрывался под тяжестью коробки с домашним наполеоном. Каким образом я нёс ещё и чемодан с нашими вещами, я уже не помню…