Андрей Богданов - Опальные воеводы Страница 18

Явление князя Андрея Михайловича на бранном поле было связано, надо полагать, с восшествием на престол нового короля Стефана Батория, известного воителя с басурманами. Прежний король Сигизмунд Август глубоко разочаровал Курбского, не пожелав бодро защищать страну от татарских набегов.

«Его королевская высота и величество, — с гневом писал Андрей Михайлович, — не к тому обращало свой ум, но паче на разные плясания и преиспещренные маскарады. Так же и властители земли той с бесчисленными убытками глотку и брюхо набивали дорогими марципанами, и, как в дырявые бочки, безмерно вливали дражайшие вина, и с прихлебателями скакали и воздух сотрясали, гордо и самодовольно друг пред другом пьяные похвалялись».

После пьяных клятв достать турка хоть на небе, сии застольные воители залезали под толстые перины. «Что за картина! — писал Курбский. — Едва после полудня проспавшись, с завязанными головами, с похмелья едва живы, в себя придя, встанут, ленивы и мерзки весь остаток дня, многолетнего ради обыкновения».

Андрей Михайлович обличал короля и знать, что не заботились о своем разоряемом басурманами отечестве, о толпах несчастных, ежегодно угоняемых в рабство. «А если даже, ради срама великого и нарекания многослезного от народа, вроде бы вооружатся и отправятся в поход — идут в отдалении по следам басурманских полков, боясь наступить и ударить на врагов креста Христова. И, походив за ними два-три дня, возвращаются восвояси, а что осталось от татар или сохранено убогими христианами в лесах — всё съедят и последнее разграбят, ничего бедным и несчастным не оставив…»

Оказалось, впрочем, что и при новом короле нравы рыцарства не изменились. Обличая перемену многими знатными людьми православной веры, Курбский считал ещё более горестным «сладострастием» трусость и изнеженность: «Как прослышат про варварское нашествие, то забьются в неприступные крепости и — воистину смеха достойно — одевшись в латы, сядут за стол с кубками да брешут байки с пьяными бабами своими, а из ворот крепости выйти не желают, хоть бы под самыми стенами секли басурманы христиан!»

«Я сам видел, — писал князь Андрей Михайлович, — как пятеро знатных со своими дворами и два ротмистра с полками засели в крепости, а несколько воинов со множеством простонародья билось под стенами с угоняющим рабов татарским войском. Не раз уже были разбиты и разогнаны басурманами христиане, но ни один из знатных не вышел на помощь из крепости: в то время сидели они, говорят, и пили великим полными кубками!»

«Опирование, зело непохвальное! — восклицал в сердцах Курбский. — О кубки, не вином, не мёдом сладким, но кровью христианской налитые! Если бы не приспел к концу битвы прытко гнавшийся за татарами Волынский полк — всех бы до конца избили. Атак басурманы, изрубив большую часть пленных и бросив остальной полон, в бегство обратились».

Не раз и в других крепостях видел Андрей Михайлович своими глазами, как богатые и благородные, вооружённые и одетые в броню, не желали выйти против врага ни на шаг из крепостей. Даже преследовать татар отказывались, будто и следов их боялись! Только волынцев, своих новых земляков, крепче других державших православную веру под натиском иноверцев, хвалил Курбский за мужество и храбрость.

Князь Андрей Михайлович стыдился за воинское сословие, уклонявшееся от защиты своей земли, но пуще того болел душой за разоряемую кромешниками и татарами Русь. Со скорбью видел он гибель славы русского оружия, хоть и выступил в 1579 году против Отечества, командуя полком в походе Стефана Батория на Полоцк.

Иван Грозный злобствовал, приписывая Курбскому идею натравить на Русь крымских татар и сам замысел наступления к Полоцку, думал, что именно беглый князь обеспечил неприятелю победу. Андрей Михайлович не придавал своему участию в походе такого значения.

Он видел причины поражения соотечественников в слабости русского войска, убийстве царем лучших воевод, трусости Грозного и его прихлебателей, попрятавшихся вместо того, чтобы защищать страну. Желая избавить Россию от тирана, Андрей Михайлович пошел после полоцкого взятия дальше, разгромил русское войско, преграждавшее путь на восток, и настойчиво просил короля дать ему армию для наступления прямо на Москву.

Однако скорая победа над Иваном Грозным не входила в планы Стефана Батория. Король справедливо опасался весьма живучих в землях великого княжества Литовского и отчасти в Польше настроений в пользу союза и даже объединения с Московской Русью. Лишить её Грозного значило бы усилить врага. Выгоднее было ослаблять некогда могучего соседа, отрывая от Руси кусок за куском.

Наступательный порыв Курбского, мечтавшего покончить с войной малой кровью, весьма скоро сменился разочарованием. Баторий воевал не с Иваном Грозным и его кромешниками, не казавшими нос на поле боя, а со священной для Андрея Михайловича Русской Землей.

В 1581 году, получив приказ выступить в поход на Псков, Курбский впервые уклонился от битвы: то ли сказался больным, то ли вправду заболел. Он засел в своем имении Миляновичи недалеко от Ковеля, где и скончался в мае 1583 года.

Владения его были отобраны у детей от третьей жены в пользу второй — весьма склочной женщины, с которой князь давно разошелся. Только столетие спустя, при канцлере князе Василии Васильевиче Голицыне, наследники Курбского смогли вернуться на Русь.

Тогда же, не без поддержки Голицына, в России получили широкое признание и сочинения Андрея Михайловича, ранее передававшиеся из рук в руки осторожно и в строгой тайне. С этого времени правдивое слово Курбского стало одним из решающих факторов в понимании трагедии России XVI века. Вместе с тем, как ни парадоксально, память князя всё более ретиво пятналась клеймом «изменника».

Сие противоречие прекрасно выразил великий русский историк Николай Михайлович Карамзин в начале XIX века. «История» Курбского была для него ключом к описанию царствования Ивана Грозного, но сам беглый князь — преступником!

«Бегство не всегда измена, — писал Карамзин, — гражданские законы не могут быть сильнее естественного — спасаться от мучителя; но горе гражданину, который за тирана мстит Отечеству!

Юный, бодрый воевода, в нежном цвете лет ознаменованный славными ранами, муж битвы и совета, участник всех блестящих завоеваний Иоанновых, герой под Тулою, под Казанью, в степях Башкирских и на полях Ливонии, некогда любимец, друг царя, возложил на себя печать стыда и долг историка вписать гражданина столь знаменитого в число государственных преступников»[16].