Владимир Прибытков - Иван Федоров Страница 18

Казалось бы, чего еще московиту?

Так нет! От услуг Миссингейма отказались. Ему заявили, что знают истинную веру и способствовать лютеранству почитают за великий грех.

Иными словами, предпочли коснеть в дикости, жалеть о чем не приходится, конечно.

Ваша милость! Должен сообщить еще, что великая княгиня Анастасия, то сих пор рожавшая только дочерей, разрешилась от бремени сыном. У великого князя теперь есть наследник. По этому поводу здесь опять торжествуют. Вернувшийся из похода царь дал по случаю рождения престолонаследника пир. Царю положительно везет, ваша милость!

Жизнь здесь для вашего покорного слуги по-прежнему трудна и небезопасна. Великий князь и его воеводы, в частности Адашев и живучий Курбский, выражали большое неудовольствие по поводу разорвавшихся под Казанью пушек. Помимо меня, появились два шведских мастера, не считая имеющихся уже русских.

Я вынужден убедительно просить вашу милость прислать мне денег. Уверяю вас, я употребляю их с пользою!

Припадаю к вашим стопам. Прошу бога даровать вам долгие и счастливые годы.

Ваш преданнейший слуга…»

ГЛАВА VIII

Ни припарки, ни бросание крови, ни лекарственное питье не помогали. Царю Ивану делалось все хуже и хуже. Анастасия, располневшая после родов, не отходила от изголовья мужа. Иван, огромный, осунувшийся, горел, задыхался. Его рука до боли сжимала руку Анастасии. От жалости к беспомощному Анастасия плакала. Слезы размазывали румяна и Сели. по царевой подушке расползались розовые пятна.

Лекарь немец с озабоченным лицом нагибался, щупал пульс царя.

Адашев переглядывался с братом царицы Григорием Захарьиным. Во взгляде Григория читались страх и отчаяние.

За дверью опочивальни — шарканье, покашливание, приглушенные голоса. Там собрались московские бояре.

Все ждали…

Еле слышно, одними губами, лекарь произнес:

— Я боюсь…

Больной услышал. Он перестал метаться. Большие горячечные глаза открылись. Иван обвел взглядом опочивальню. Оконца были украшены морозом. Это смягчало яркий свет зимнего солнца. Но все равно смотреть, на краски ковров и цветные кафтаны было больно. Он опустил веки, закрыл лицо большой ладонью.

— Присягнули ли сыну моему? — собравшись с силами, тихо спросил царь.

Никто не ответил. Только Анастасия заплакала не сдерживаясь, в голос.

Иван понял. Страшная слабость растеклась по телу. Час-другой царь словно плыл куда-то, опускался куда-то сквозь расходящиеся текучие радужные круги.

Потом сознание вернулось. Он боялся, что, заговорив, вновь погрузится в забвение, и молчал. Но мысль и чувства жили.

Презрение и ненависть к боярам, к облагодетельствованным им людишкам выжали из глаз слезы.

Не хотят присягать Дмитрию! Не хотят!

Бояре — те дождались своего часа. Двоюродного братца, слизняка Владимира великим князем провозгласят, по своей воле все повернут, а Анастасию с сыном, с его плотью и кровью, — в монастырь, в застенок, в петлю или под нож.

Иван отрывисто застонал. Лекарь поднес питье. Лекарство пролилось на волосатую грудь, охолодило…

Захарьины — те боятся бояр. Дворяне тоже. Черви, мразь, отребье! Свои головы жалеют, а головы царского сына не жаль!

О, быть бы сейчас в силах, встать, палить огнем их поганые бороды! Шкуру содрать с проклятых! Посмотреть бы, как валяться в ногах станут!

Царь попытался приподняться, но голова пылала, кружилась, и он опрокинулся навзничь.

Вокруг засуетились. В опочивальню пролез Сильвестр, хитрые маленькие глаза попа пробежали по лицам собравшихся у ложа.

— Плох государь! — в отчаянии, не сдержав басовитого голоса, сказал Адашев.

Сильвестр перекрестился, приблизился к Ивану, всмотрелся в его искаженные не то болью, не то скрытным чувством черты.

— Милостив бог! — внятно произнес Сильвестр, пристально следя, услышит ли царь. — Все в руке его…

Иван услышал.

— Не уходи… — еле слышно попросил он. — Со мною будь…

— Не покину, не покину, батюшка… Помолюсь за тебя.

Сильвестр опустился на колени перед киотом. Вслед за ним стали молиться все. Анастасия, чтобы не заглушать молитв, уткнулась в царево одеяло, сжала зубами атлас

…Далеко за полночь Ивану полегчало. Он потребовал, чтобы его посадили в кровати. Велел остаться Алексею Адашеву и Захарьиным, остальным идти вон.

— Григорий! — тихо позвал царь. — А ты… Ты почему не присягаешь?

— Государь! Даст бог, выздоровеешь…

— Не лги… Господи! Дурак! Ваши захарьинские головы первые полетят, коли умру, а бояре Старицкого призовут!

— Государь! Не умрешь ты!

— Не знаешь, как кости-то на дыбе трещат, как мясо паленое пахнет?! Свое мясо почуешь!.. И ты, Алешка! И ты!

Алексей Адашев шагнул к царю.

— Я присягну, государь.

— Один ты умен… Где отец твой?

— Здесь…

— Чего отворачиваешься? Позови его!

— Не надо бы, государь, тревожиться тебе.

— Зови! Я жив еще!

Алексей Адашев отступил, вышел, вернулся с отцом — Федором Григорьевичем, недавно пожалованным в боярское достоинство.

Тот низко поклонился царю, встал, выпрямясь во весь немалый адашевский рост. Окладистая борода еще черна. Глаза внимательны, настороженны.

— Присягнул? — донеслось с постели. — Сыну моему присягнул?

Адашев тяжело вздохнул, помедлил и, решившись, твердо ответил:

— Нет, государь… Не хотим мы Захарьиным служить.

— Так-то за благодеяния мои, пес?

— Прикажи, государь, умереть за тебя — умру. А Захарьиным служить никто не будет. Сам понимаешь, чай, как при младенце царская власть крепка.

— При Дмитрии тебе жить, а при князе Владимире в гноище волочиться, червей кормить!

— На Глинских, государь, нагляделись, на Шуйских налюбовались и в твоем младенчестве.

— Покарает тебя бог, Федор! За вдову мою и дитя покарает, если не присягнешь!

— Молюсь, чтоб даровал господь выздоровление тебе, государь! Поверь, верный слуга я твой…

— Присягни! На краю-могилы умоляю… Царь тебя умоляет, Федор! Присягни! Не дайте пропасть плоти моей!

Федор Григорьевич растерянно переступил с ноги на ногу. Никогда не слышал еще, чтобы так молил о чем-нибудь Иван.

«О дитяти печалится…» — взволнованно подумал старый Адашев и взглянул на сына.

Алексей стоял, стиснув зубы, часто дышал, смотрел только на царя.

«Не присягну, а Иван вдруг выздоровеет… Тогда всему роду плаха!» — подумал Федор Григорьевич.

Он низко, в пол, поклонился.

— Тронул ты меня, государь… Прости, что смутился разум мой. Присягну.