Владислав Бахревский - Никон (сборник) Страница 18

Стефан Вонифатьевич слушал Аввакума, отложив работу, слушал не перебивая, а сказал одно:

– Как же ты посмел соборную церковь осиротить?

Аввакум поник головой: объяснять еще раз, что убили бы, – смысла нет. Убили бы – в рай попал. Праведники христианские, не дрогнув, на лютую смерть шли.

– Куда же мне теперь? – спросил Аввакум.

– Живи пока у меня, – повздыхал Стефан Вонифатьевич. – Государю о тебе сказать – огорчится. Скоро Никон с мощами пришествует, патриарха выберем, патриарх и решит, где тебе Богу служить.

– Бежал как от дьявола! Ведь все семейство у супостатов осталось! – сокрушался Аввакум. – Не знаю, живы ли.

– Как Бог даст, – сухо ответил Стефан Вонифатьевич: не мог, видно, сразу простить протопопу его бегство.

Намучившись в дороге, истерзавшись беспокойством за судьбу близких, огорчившись приемом царского духовника, Аввакум расслабился вдруг и заснул.

Пробудился среди ночи. Стефан Вонифатьевич настойчиво тряс его за плечо.

– Подступились? – спросил Аввакум, все со сна перепутав, думая, что он в Юрьевце и что бунтовщики грозят ворваться в дом.

– Проснись, протопоп! – сказал некто строго.

Аввакум увидал, что это сказал ему царь. Вскочил, упал на колени, трижды стукнул лбом об пол.

– Почему ты здесь? – спросил царь. – На кого город кинул?

– Так ведь не хотят они жить по чести! – вскричал Аввакум в отчаянии. – Будь я проклят, что жив остался. Били до смерти, да не прибили!

– Горе царю, когда слуги себя жалеют, а не службу свою, – сказал Алексей Михайлович и отвернулся от несчастного беглеца.

Благословился у духовника, ушел, сердито глянув на приунывшего Аввакума.

Стефан Вонифатьевич пожалел протопопа, сказал с ласкою:

– Бог миры устраивает и твою жизнь устроит. Ныне нам всем, однако ж, про себя забыть надо. Помолимся, протопоп, о патриархе. Да пошлет нам Господь пастыря – устроителя кроткой жизни. Вам, молодым, небось бури хочется, а войдете в полный возраст, и откроется – нет блага выше, чем покойная жизнь.

С понедельника всю седмицу жестоко постились: одна в эти дни была еда – квасок. Постился царь, Стефан Вонифатьевич, оба Ртищевых, старый и молодой, Неронов, Аввакум, Корнилий, казанский митрополит. Постились, держа в уме одно – патриарха выстрадать доброго. И на седьмой день, сойдясь у Корнилия, Неронов с Аввакумом написали челобитную, указывая государю на его духовника Стефана Вонифатьевича. Первым подписал челобитную митрополит, вторым – Неронов, настоятель Казанского собора с попами, а последним приложил руку беглый протопоп Аввакум.

Челобитную царю и царице подали в Благовещенском соборе. Царь, поглядев, чье имя указано, покраснел, как девица, до слез, потому как не то было имя в челобитной, какое ему по сердцу давно уже пришлось.

– Тебя хотят, – сказал Алексей Михайлович, передавая челобитную Стефану Вонифатьевичу.

Побледнел царский духовник, перекрестился широким крестом, поцеловал икону Богоматери и, потрясая сединами, сказал проникновенно:

– Не я! Не я! Отца Никона просить будем стать нам всем пастырем, ибо велик муж и патриаршее место по нему.

Тут и расцвел простодушно на глазах у всех государь всея Руси, облобызал Стефана Вонифатьевича, и заплакали они оба, утешенные. Ну и многие с ними… А Неронов, глядя на эти общие слезы, покачал головой и перекрестился.

Снилось Алексею Михайловичу, будто идет он по неведомой земле. Куда ни поглядит, пусто, хоть бы где травинка проросла. Однако ж нет в сердце ни тоски, ни тревоги, а только трепет и тайное предчувствие. Темнеть стало. Солнца не видно, но будто кто одну за другой свечи гасит, а потом ветер и тьма. Задуло свечи. И слышит – книгу читают про византийского царя, голос ясный, негромкий, а в голове звенит, будто молния в двух шагах землю прошибла.

– «Брови его были не нависшие и не грозные, но и не вытянутые в прямую линию, как у женщин, а изогнутые, выдающие гордый нрав мужа. Его глаза, не утопленные, как у людей коварных и хитрых, но и не выпуклые, как у распущенных, сияли мужественным блеском. Все его лицо было выточено, как идеальный, проведенный из центра круг. Грудь вперед слишком не выдавалась, но впалой и узкой также не была, а отличалась соразмерностью. Остальные члены ей соответствовали».

Алексей Михайлович, слушая книгу, изумился:

«Неужто про меня чтут?»

Едва явилась эта мысль, как в голосе невидимого чтеца пошли раскаты, и Алексей Михайлович даже голову в плечи втянул.

– «Пешего царя еще можно было с кем-то сопоставить, но, сидя на коне, он представлял собой ни с чем не сравнимое зрелище: его чеканная фигура возвышалась в седле, будто статуя, вылепленная искусным ваятелем. Несла ли его лошадь вверх или вниз, царь держался твердо и прямо, натягивая поводья и осаживая коня, вздымал птицей вверх и не менял своего положения ни на подъемах, ни на спусках».

– Про меня! Про меня! – возрадовался Алексей Михайлович, и тут сразу три молнии пересекли тьму и стал свет.

И увидел себя он в золотых ризах, в красной императорской обуви, с высоким золотым венцом на голове. И стоял он на золотом столпе посредине великолепного города. Сорок сороков церквей поднимались вокруг купола, и увидел царь, что купола не каменные стены венчают, но головы благообразных мужей. И страх напал на царя, ибо он стоял на своем столпе выше святых угодников. Однако стоило ему усомниться в праве на высокое место, как поднялся из земли мраморный столп и поднялся на сажень выше царева столпа. И сидел на том столпе черный вран. Глава врана была украшена царским венцом, а шея врана была в золотой чешуе, и, чем больше вглядывался Алексей Михайлович в птицу, тем яснее видел – чешуя та змеиная. И хотел осенить Алексей Михайлович себя от врана крестом, но страшно стало: глядит на него вран красными глазами, и одежды от того взора вот-вот вспыхнут.

«Господи помилуй!» – пролепетал царь, едва ворочая косным от ужаса языком, и перекрестился. Тотчас взлетел его столп, да так высоко, что венец врана оказался вровень со стопами.

Проснулся Алексей Михайлович. Лежал с открытыми глазами и слушал, как сильно бьется взволнованное сновиденьем сердце.

К чему бы все это? К добру ли? А может, пустое или, того хуже, – грешное. Хоть и во сне вознесся над святыми, но все равно – нехорошо. Перекрестился.

– В лавру надо сходить.

В ту ночь спали царь и царица по случаю пятницы раздельно.

Марии Ильиничне снилось: грибы она собирает. Дождик идет, а в лесу светло, и грибы стоят умытые, крепкие, и всё сыроежки, розовые, желтые, а потом и боровик попался.

– Грибы – к долгой и благополучной старости, – истолковала царицын сон крайчая Анна Вельяминова.