Вина - Владимир Николаевич Ерёменко Страница 18

— Вы что, Иван Иванович?

— Если не ушел сын, — чуть слышно прошептал Иванов, — скажите, чтобы принес мне мой гроссбух.

— Что? — переспросила сестра.

— Гроссбух, он знает. Это такая амбарная книга, в которой я делаю записи…

«Бедная девочка, — грустно подумал Иван Иванович, — она не знает, что такое «амбарная книга», а я не могу объяснить».

Однако Люся понимающе закивала головою и, поправив на нем простыню, тихо скользнула к двери.

— Я передала, он еще там, ждет, — сказала с порога и скрылась.

Несколько минут Иван Иванович лежал без мыслей у края беспамятства, а затем опять стал отодвигаться от него. Ему казалось, теперь он делал это увереннее, подтягивая свое тело на руках, в которых он ощущал все больше и больше силы.

Иван Иванович верил в свои руки. Сколько он помнил себя, они еще никогда не подводили. Ему нужно было только начать дело — и руки выполняли. Он знал, что руки исполнят последнюю его работу на земле, свершат последнее действо уже тогда, когда тело покинут силы.

А почему только его руки? Руки всех людей, кто не чурается работы, — великие труженики. Надо бы возвести на земле памятник рукам человеческим. Они столько сделали прекрасного.

«А сколько эти руки порушили и развеяли в прах ценного? — спросил себя Иван Иванович и тут же ответил: — Нет, это делал разум. Он приказывал. Руки добрее и милосерднее разума. Они творцы…»

7

Через два дня, когда Люся отставила от койки капельницу, Иван Иванович попросил ее поправить повыше подушки и потянулся к большой коричневой тетради. Он долго умащивал ее на груди, а потом стал медленно листать исписанные страницы. Иванов то замирал, прочитав фразу или абзац из этой тетради, то вдруг переворачивал листок, отыскивая нужную ему запись, и, найдя ее, начинал вспоминать, в связи с чем она была записана.

То была удивительная тетрадь. Она меньше всего походила на дневник, хотя там упоминались даты и названия тех городов и стран, где он бывал. Главным в ней были те мысли, какие приходили ему в последние годы. Он и раньше вел свои записи в блокнотах, на отдельных листках, в тетрадях. Но листки и тетради терялись. А вот когда сотрудники его лаборатории подарили ему эту роскошную тетрадь, которую сами же и окрестили «амбарной книгой», а это было в его пятидесятилетие, жизнь Ивана Ивановича как бы обрела новый смысл. И происходило это, видно, потому, что до пятидесяти лет человек не только ощущает огромный запас жизненной энергии, но и не осознает фатального края своей жизни. Ему все еще кажется, что впереди вечность и он успеет. Но приходит время, когда человек вдруг понимает, что жизненное пространство неудержимо сокращается, и в его душе возникает легкая паника. Именно такое состояние пережил Иван Иванович в год своего пятидесятилетия. Он и сейчас помнит те свои тревожные ощущения, когда что-то пошатнулось и сдвинулось в его устойчивой жизни и он стал искать опору в прожитом и передуманном. Тогда же, к своему удивлению, он увидел, что им немало наработано и передумано, но все это пребывает в «непричесанном» и хаотическом состоянии, и его, технаря и человека строго логического мышления, потянуло выстроить и свои действия и свои мысли в один ряд. Всколыхнулась в кем и та давняя мечта рассказать людям о том страшном, что он видел и пережил.

На первые страницы той тетради ему все же удалось переписать кое-что из того, что сохранилось от прежних его записей, но основную ее часть составляли записи последних десяти лет.

Сейчас он листал эти записи и по первому слову или предложению узнавал их. Но были и такие записи, которые напрочь выпали из его памяти, и он будто видел их впервые. Все это было интересно, словно он листал свою жизнь, гул которой слышит и сейчас.

Амбарная книга в двести страниц исписана почти до конца, чистыми оставались всего несколько страниц. Добравшись до них, Иван Иванович грустно улыбнулся: дописана и его жизнь, в ней только эти страницы, и вряд ли он сможет их заполнить.

Не выпуская из рук амбарную книгу, Иван Иванович закрыл глаза. Он устал, хотя прочел только те записи, которые выпали из его цепкой памяти, на которую он пока не жаловался. Почти все в этой книге он знал наизусть. Это были афоризмы, свои и чужие, и особенно полюбившиеся ему мысли. Мысли по поводу прочитанного, увиденного. Мысли, высказанные им самим и кем-то в беседах, истины бесспорные и те, с которыми он не соглашался и спорил, — словом, это, как он шутил, была амбарная книга его жизни, куда он, как рачительный хозяин, думающий о жизни своей семьи и после него, сносил все, что имело ценность и могло пригодиться в хозяйстве.

Однако во всем этом до конца мог разобраться только он сам. А Ивану Ивановичу хотелось, чтобы его книгу прочел, а главное — понял самый дорогой ему человек на свете, внук Антон. Иванов знал, что ни Михаилу, ни Наташе его записи не нужны. Они в лучшем случае вызовут у них сочувствие, а вот Антону пригодятся непременно. Только надо бы кое-что в них пояснить. Вот и страницы чистые для этого остались… Только сможет и успеет ли он?

Иван Иванович знал, что этой ночью не умрет, у него есть еще время. Всплыло откуда-то слово «собороваться». По рассказам стариков и прочитанным книгам он знал, что соборуются перед смертью. «Мне еще рано, — проступила грустная усмешка на его губах, — но собраться, привести свои раздерганные мысли в порядок, и те, какие одолевают сейчас, и те, какие я доверял амбарной книге, надо».

«А зачем?» — явился тут же вопрос. «Затем, что человек без этого не может».

И Иван Иванович стал неспешно погружаться в свою прожитую жизнь. Временами он впадал в дрему и тут же пробуждался, и воспоминания его вдруг просветлялись до такой ясности, что ему хотелось подняться с койки и уйти из этой западни. Он видел картины своего детства, и они снимали и то напряжение и ту боль, которые сковывали тело.

Прожитое являлось в такой незамутненной чистоте и свежести, будто кто-то мудрый и добрый отбирал только светлое и хорошее, что сейчас было дорого и приятно Ивану Ивановичу и за что, как ему казалось, зацепившись, он может удержаться от неотвратимого падения.

Иван Иванович родился в деревне и прожил в ней до двенадцати лет. А когда семья переехала в город, собственно, не в город, а его пригород, то