Александра Коротаева - Наша счастливая треклятая жизнь Страница 19

Кто-то идет. Вообще, когда ты в лесу и никого нет рядом, чувствуешь себя спокойно и светло, а стоит увидеть человеческий силуэт, становится не по себе. Но это женщина. В руке у нее пучок веток с почти прозрачными, как будто из кальки вырезанными, круглыми листьями. Она грузная и издает при ходьбе свист — то ли от шуршания болоньевого пальто, то ли от астмы. Я сторонюсь, уступая ей сухое место на тропинке. Она проходит мимо меня опустив глаза, потом останавливается, поворачивается и говорит: «Здесь нельзя собирать растения, но сейчас уже дожди пошли (свистит), и они все равно сгниют. Я их от семян отряхнула (свистит), они вот здесь были (показывает на прозрачный листик), сейчас их поставлю в вазу (свист). Без воды. Могут хоть десять лет стоять, ничего им не будет. Я сдохну, а они будут стоять (смеется). Пыль стряхнуть, и все. Их скосили (свист) целую лужайку. Вон там, где упавшее дерево пилят…» И пошла.

Деревья

Белая акация! Неповторимый запах крымских романов. Часто можно было видеть, как идет девчоночка в белых туфельках, а рядом парень в матроске. В руках она теребит кисточку акации. Прячет ее в кулаке и медленно ласково пропускает через сомкнутые пальцы. Пушистый заячий хвостик! И неудобно матросику девушку за руку взять, руки-то у нее акацией заняты! А она все нюхает эту душистую гроздь, как целует, а он томится и бледнеет только, но за руку не берет. Акация мешает. Так и идут порознь, с сухими впалыми глазами от кружений по городу в поисках удобного момента для прикосновений, поцелуя… Потом кисточки акации, замученные в потных нервных ладонях, остаются забытыми в скверах на городских скамейках и вянут, издавая последний сильный предсмертный запах чьей-то страсти.

А когда отцветут пышные белоснежные гроздья, вместо них появятся большие зеленые стручки. Со временем, превратившись в коричневые картонные ленты, они будут извиваться под ногами и лопаться, выбрасывая мелкий горох. И если прольется дождь, лужи станут черными, как от йода, и терпко запахнет воздух.

Серебристые тополя в Феодосии — вдоль набережной, вдоль улицы Горького, перед кинотеатром «Крым» — были всегда огромными. Сколько им лет? Не знаю. Их корни легко вспарывали асфальт, и прохожие с проклятиями ломали о них каблуки и ноги. При ветре листья переворачивались светлой бархатной стороной и трепыхались, как белые птицы. Ствол, тоже белый, отдающий зеленцой, кое-где потрескавшийся, создавал впечатление расписанного иероглифами. Толщина ствола была такой, что за ним можно было спрятаться не одному человеку.

Однажды мы с мамой ехали в автобусе, я стояла, держась за поручень, и глядела на дорогу через водительское стекло. Впереди ехал грузовик, в кузове стоял большой контейнер, а прислонившись к нему спиной, сидели три морячка и строили мне веселые рожи. Около поликлиники, на повороте, вдруг что-то случилось. Вся эта картинка стала заваливаться, перекашиваться и совсем исчезла, как будто порвалась пленка во время демонстрации фильма. Автобус вздрогнул, дернулся, все закричали. Двери открылись, и пассажиры побежали к грузовику. Все, кто был на улице и в автобусе, полезли через борта в грузовик и стали поднимать упавший контейнер. Потом что-то стали носить. Мама пыталась увести меня, но тут какой-то женщине стало плохо, и мама начала приводить ее в чувство. Вдруг я увидела, как понесли что-то странное, короткое, аккуратно сложенное с расплющенными бескозырками.

А тополь, зацепившись за который упал контейнер, по-прежнему разводил в стороны свои ветки. После этого случая ветки спилили, и он стоял безрукий, еще более страшный…

Самый высокий в Городке — папин вяз. Наш маленький палисадник был весь под его кроной. Мы с Нанкой лазали по его стройному телу на самый верх и снимали оттуда наших неразумных котят, которые в надежде на помощь оглашали Городок мяуканьем необыкновенной силы. Весной вяз кудрявился, осыпал двор круглыми полупрозрачными фестончиками, а ветер закручивал их на асфальте в красивую воронку, перемещая ее к открытой двери веранды. Когда мы уехали в Сибирь, вяз спилили.

В моей памяти он по-прежнему жив и продолжает осыпать двор своим волшебным конфетти.

Придется дать круголя, чтоб не плестись болоньевой тетке в спину.

Я замерзла как собака. Назад надо идти в темпе, чтоб согреться. Жалею, что у меня нет палок, как у лыжника, — сразу бы согрелась. Здесь целая компания пенсионеров с такими палками ходит.

У нас в России не принято следить за своим здоровьем, стыдно как-то. Вроде ты себя любишь, а это нехорошо, некрасиво. Мол, хитрый, хочешь прожить подольше? Нет, дружок! Никакая физкультура тебе не поможет, когда срок придет и кривая пальцем поманит. Плюй на все, если у тебя широкая натура и настоящий русский характер!

«Русский лес»

«Побежали на площадку за Горбой!» — запыхавшись, крикнула мне Светка, и мы побежали. Внизу, около старой деревянной беседки, за волейболь ной площадкой стояли знакомые мне тетки и пацаны. Когда мы подошли ближе, увидели голого по пояс дядьку, а на месте пупка у него была огромная опухоль с небольшой мяч. Он плакал, вытирая грязными руками щеки. На перилах беседки стояли пузатый зеленый одеколон «Русский лес» и полбутылки водки, лежала пачка денег, сверху — гора мелочи и кусок копченой колбасы. Рядом валялся красивый большой портфель. Все молчали. Бабы украдкой щелкали семечки.

«Я не хочу умирать, слышите меня?! Я не хочу умирать! Вы меня слышите?» — вдруг стал повторять он как заведенный. «Заяц, ты меня слышишь? Слышу-слышу!» — передразнил его мой одноклассник Димка. Дядька замолчал, вынул из кармана очки и стал их протирать. Когда надел, подошел ближе к бабам и, заглядывая им в лицо, зашептал мокрыми от слез губами: «Возьмите все, что у меня есть, только сделайте что-нибудь! Я тоже хочу жить!» «Дык, мы-то здесь при чем? Что мы-то можем сделать, малохольный? — стыдливо заулыбались бабы. — Если доктор сказал „рак“, значит — все, готовься! Все под Богом ходим». Вздохнули, замолчали, но не уходили.

Дядька сел, отпил из бутылки, схватился за голову и завыл. Неожиданно Димка подошел ближе, взял деньги, одеколон и пошел прочь. «Ишь ты, курва, положь в зад, падла!» — оживились тетки, поправляя сползшие от возмущения платки. Димка, не оглядываясь, спокойно поднимался в гору. Я побежала за ним, слыша за спиной: «Шурочка, хорошая девочка, верни этого выблядка!» Димка оглянулся и рванул вперед. Мы бежали вдоль больничной стены, и я уже дышала ему в спину, как вдруг он резко остановился, повернулся ко мне и завопил что есть мочи: «Чо ты, сука, бежишь за мной?! Думаешь, он не сдохнет? Сдохнет, сука! Сдохнет, так и знай! На!» — И он с силой швырнул одеколон в стену. Я заслонила рукой лицо, а когда открыла глаза, увидела, как Димка, плача и матерясь, швыряет из кармана деньги. Подбежала Светка, собрала мятые бумажки, пытавшиеся тут же разлететься, и, высоко подняв их над головой, вернулась к беседке. Прислонившись спиной к больничной стене, сидя в облаке «Русского леса», я едва сдерживала слезы. Жалко было дядьку и почему-то стало жаль Димку. В Димкиной семье было тринадцать детей, и мать работала дворничихой. Добрая женщина.