Марек Эдельман - И была любовь в гетто Страница 19

Итак, Каминский дал нам совет и ушел. А мы продолжали ломать голову, что делать. Никакого такого отряда мы не знали. Вдобавок главная связная между нами и Каминским, Зеленая Марыся, не пришла. Потом мы узнали, что он отправил ее с каким-то поручением под Варшаву, а когда началось восстание, она уже не смогла пробраться в город. Но это выяснилось гораздо позже.

Мы все остались дома. Однако около восьми, когда уже смеркалось, я пошел на угол Желязной и Гжибовской к Бронеку Шпигелю и Халине Белхатовской, которые недавно вернулись из леса. Стемнело. Мы проговорили всю ночь. Они рассказывали о том, как партизанили, почему пришлось уйти из леса, как они выбрались из окружения. Обоих еще не отпустило напряжение. Халина, более уравновешенная, деловитая, сказала: «Ну, наконец-то мы будем жить».

Утром я вернулся на Лешно. Антек с Целиной и Стася все еще были там. По-прежнему никто из нас не знал, что делать. И куда идти. Около десяти примчался Казик. Сказал, что ночь он провел в Судах на Лешно[56]. Этот проныра повсюду должен был сунуть нос, всё должен был знать. Что он там делал — неизвестно. Потом, тоже неизвестно зачем, отправился на Старе Място. На Длугой, перед гарнизонной церковью, нашел какой-то листок, который — когда он его рассмотрел — оказался запиской, выброшенной нашим товарищем, Юлеком Рутковским (он же Фишгрунд, сын Сало Фишгрунда). Юлек писал, что его задержали жандармы, контролировавшие тот район, и что он у них в участке. Казик покрутился, повертелся и туда пролез. Какой-то майор допрашивал Юлека: его обвинили в том, что он еврейский шпион и диверсант, поскольку нелегально владеет оружием. На двенадцать часов было назначено заседание повстанческого военно-полевого суда. Казик пробился к майору и стал ему объяснять, кто такой Юлек. Наплел с три короба про его заслуги, представив чуть ли не главным руководителем подполья. А рассказывать Казик умел — заслушаешься; в общем, Юлека отпустили. Выходя из участка, он столкнулся со своим школьным товарищем, бойцом одного из подразделений батальона Чвартаков Армии Людовой[57], и у них остался. Вот так Юлек стал коммунистом.

Антек, услышав, что где-то есть коммунисты, начал искать своих знакомых — ведь он все время вел двойную игру, поддерживая связь и с коммунистами, и с АК. В конце концов ему удалось отыскать на Подвалье кого-то из командования АЛ. Если не ошибаюсь, он встретил Ковальскую. Вечером вернулся бодрый и радостный: нашелся отряд, который готов нас принять и гарантирует нам безопасность. Назавтра должны были состояться переговоры о создании боевой группы ЖОБа. Но при мне Антек словом не обмолвился, что это коммунисты. С самого утра он побежал на переговоры. Вернулся с таинственным видом: все будет хорошо! Но пока — ничего определенного, сплошной туман. Зато Казик привел к нам свою девушку, а поскольку оба были непоседы, они все время куда-то бегали — и никогда не было известно куда.

Настал третий день восстания, а тут по-прежнему полная неясность. В центр пробраться невозможно. Ни с кем из знакомых связаться я не могу. А за два дня до восстания наша связная, разумеется, вместе с Казиком, получила на улице Фраскати первую посылку, предназначенную для сионистской организации. Там было сорок тысяч долларов, слиток золота и еще что-то. Я, кажется, впервые в жизни увидел сразу столько денег, и мы, вместо того чтобы с толком их использовать, устроили в нашем тайнике на Лешно еще один тайник и все туда спрятали.

Антек вел переговоры с коммунистами (как я наконец узнал) вплоть до шестого дня восстания. В результате они договорились, что при АЛ создается боевая группа ЖОБа. Набралось около десяти человек: нас четверо плюс Казик со своей девушкой, а еще отыскались две наши связные, которых восстание застало на Старом Мясте. Была с нами также Марыся Савицкая.

Утром седьмого августа отправились. Командование АЛ находилось на Подвалье, наискосок от гарнизонной церкви на Длугой. Когда мы туда явились, нас прикомандировали ко второму взводу третьей роты — а может, наоборот? — который располагался на Свентоерской, в подвале дома, куда можно было попасть через проходные дворы с Длугой. Командиром был Витек — трамвайщик, чудесный малый. В середине дня Антек и Целина сообразили, что все деньги остались в тайнике на Лешно. А на углу улиц Пшеязд и Лешно, за пассажем Симонса, если смотреть от нас, была повстанческая баррикада, и наша квартира на Лешно оказалась на немецкой стороне. Не знаю, как Антек уговорил Казика пойти за этими деньгами. С собой Казик взял свою девушку, Марысю Савицкую, Стасю и еще двоих или троих.

Часть улицы Лешно с нашим домом находилась в руках у немцев, но добраться туда было возможно: посты пока еще были редкие. Ребята отправились. Час проходил за часом, а они не возвращались. Стемнело, ночь на дворе, я начал беспокоиться. Но и у меня были свои связи. Через Яся Стшелецкого я раздобыл пропуск, позволявший пройти на немецкую сторону. Подошел к командиру поста на углу Лешно и Пшеязда, показал пропуск, и меня без разговоров пропустили.

Я вышел на четную сторону Лешно и быстро направился к нашему дому. Однако оказалось, что в евангелической церкви уже стоят немцы. Они увидели меня со двора и принялись стрелять. Я забежал в подъезд, кажется, дома номер двенадцать. Все дома вплоть до улицы Пшеязд уже были подожжены. Стоило мне высунуться, немцы начинали пальбу. Тогда я применил свой испытанный способ. Дождался, пока пыл немцев на минуту поутих, и перескочил в соседний подъезд. Оттуда подвалами, забитыми гражданским населением, провожаемый неодобрительными взглядами: мол, из-за повстанцев простые люди страдают, — я вернулся на пост на углу Пшеязда. Там меня задержал повстанческий патруль. Они посмотрели на мой пропуск и говорят: «Он что, еврей? К стенке его, наверняка шпион». Их было четверо, а я один. «Руки вверх, поганый еврей, это ты поджег Лешно!» Но эти идиоты меня даже не обыскали и не знали, что у меня есть оружие. Опыт расправы с евреями у этих сопляков, видать, был небольшой. Я стал вырываться. Все это происходило у двери, за которой спал их командир, тот самый, что выпустил меня на немецкую сторону. Я дотянулся ногой до этой двери и принялся в нее колотить. Мне повезло: командир вышел и подтвердил, что меня знает. Это меня спасло. Но сионистские деньги спасти не удалось.

Перед домом, где расположился наш взвод, как обычно, сидел Густав. Потом из него вырос генерал Эдвин Розлубирский. А тогда ему было лет восемнадцать, и он двадцать четыре часа в сутки держал наготове шмайсер[58] — уж и не знаю, когда спал. Увидев меня, он удивился: было уже очень поздно. «Где тебя носит ночью?» — спросил.