Виктор Гребенников - Письма внуку. Книга первая: Сокровенное. Страница 19

Здесь было несколько кузниц, пышущих жаром, откуда неслись звонкие удары молотков и глухие тяжкие звуки кувалд. Глубоко вздыхали меха, втягивающие воздух, а потом с силой выдувающие его в жар топки, где разогревалась заготовка подковы или другая железяка, чтобы потом, когда она станет сияюще-яркой и мягкой как воск, молодой кучерявый цыган вытащит ее из огненного чрева печи длинными тяжелыми клещами, положит на прикрепленную к широкому чурбаку наковальню — похожую на ту, что в отцовской мастерской, но вдвое большую, а старый седовласый с черным от гари лицом цыган стукнет дважды по заготовке молотком с тем, чтобы именно сюда через секунду опустилась тяжелая кувалда, вознесенная вверх молодым, с выпуклыми блестящими от пота мышцами, кузнецом, и брызнут из-под нее, уже сплюснутой, искры; легкий поворот щипцов, два несильных "указующих" удара молотком, и уханье тяжкой кувалды с расплющенными от давней работы торцами.

Это был тяжкий, изнурительный труд, но плоды его были не только очевидны и осязаемы, но увесисты и очень полезны: подковы для лошадей города и окрестностей (а одних лишь рабочих лошадей в двадцатые-тридцатые годы в городе были тысячи; документальная справка: ровно за полвека до этого в Симферополе проживало 39448 человек, лошадей же было 1250, то есть на тридцать человек горожан приходилась одна лошадь), металлические детали для сбруи, бричек, подвод, мажар, линеек, пролеток, повозок (перечень лишь названий конских железяк был бы тут слишком велик); засовы, запоры, петли, крючки для ворот, калиток, сараев, складов, тяжелые амбарные замки. И, конечно же, капитальный и текущий ремонт всех этих устройств и деталей, нужных в каждом хозяйстве.

Интересно, что какое бы то ни было украшательство цыганам-кузнецам было чуждо. Изделия их были без "излишеств", но прочные, практичные и добротные. Что касается украшений городских домов — литых, кованых, клепаных — то их делали совсем другие мастера, и о них у нас с тобою будет совсем отдельный разговор, "подкрепленный" документальными рисунками. А сейчас вернемся на Цыганскую слободку.

…Темно-красное солнце медленно опускается за дальние холмы, озаряя хибарки, мазанки, кузницы, шатры, и они кажутся ненастоящими, будто толстые мазки кармина, киновари, пурпура множества оттенков мастерски и свободно наложил неведомый художник на ультрамариновый, кобальтовый, лазурный фон, и длинные-длинные тени от каждого предмета сделались совсем уж густо-синими.

Замолкают звонкие стуки молотков и кувалд; с недальних отсюда минаретов татарских мечетей уже отзвучали печальные молитвы-песни муэдзинов; с Кантарки донесся тоже как бы песенный скрип колес вагона на крутом трамвайном кольце.

Тлеют цыганские очаги и костры, вокруг них сидят люди, говорящие что-то на странном, непонятном, певучем языке. Женщины в длинных рваных одеяниях качают крохотных кучерявых ребятишек. Фыркают пасущиеся кони, позвякивая уздечками. Совсем побагровевшее, уже темнеющее солнце видится сплюснутым, переливчатым; вот отделился от него большой кусок, словно в горне цыганской кузни от размягченного огнем железа отделили кузнечными клещами большую долю — и так длится несколько секунд. Солнце "играет" — там, вдали, за тарханкутскими степями, вдавшимися в Черное море длинным мысом, стоит, плотная пелена густого воздуха, насыщенного морскими парами, его слои медленно переливаются, шевелятся, и сквозь них светило видится уже не круглым, а то сплюснутым, то растекшимся на разновеликие доли.

А над ним, левее, засияла в небе тончайшая скобка молодого полуторадневного месяца, и мне стало совершенно ясным, откуда взята форма больших, но тонких и блестящих металлических сережек, качающихся в ушах цыганок, а иногда и цыган-мужчин (почему-то мужчины носили лишь по одной такой серьге-месяцу).

У глинобитной мазанки, озаренной последним тускло-малиновым лучом заката, скрестив ноги под длинным одеянием, сидит древняя старуха с ввалившимися морщинистыми щеками, тонким, чуть горбатым носом и черными, глубоко впавшими глазами. Не мигая, она смотрит на закат, и в ее зрачках маленькими, тоже багровыми огоньками, отражается уходящее светило. Старуха медленно поднимает руку — в ней трубка с длинным, как сама вытянутая рука, чубуком. Затяжка — впалые щеки совсем ввалились — и облачко синего дыма, подсвеченного с западной стороны красным, медленно-медленно отплывает в сторону.

Так у меня и осталась перед глазами глубоко запавшая в память в раннем детстве картина — старая-престарая цыганка у входа в убогое жилище выпускает из длинной трубки таинственные облачка, багровый расплав заката, густо-синие затихшие просторы вечерней Цыганской слободки.

Вообще-то туда ходить было не принято, хоть в Слободке посторонних никто не обижал. Но и не замечал — как та старуха" с трубкой, глядевшая, не замечая нас с Толей, на закатное солнце. Правда, ходили слухи, что цыгане воруют детей (хотя ни одного конкретного случая не называлось) и даже чуть ли не делают из них… пирожки. Только это была совершеннейшая злостная чушь.

А вот в школе цыганских ребятишек было очень мало, и в ней они долго не задерживались. Никогда не было видно цыган и среди уличных пацанячьих "команд", участвующих в местных потасовках и тем более междууличных побоищах. По неписанному закону "автономии и невмешательства" Слободка существовала наподобие "независимого микрорайона"; распадаться она начала перед войной (причины начала распада мне не известны), и окончательно исчезла при немецкой оккупации. Фашисты, как известно, ненавидели, истребляли и этот народ, пришедший тысячу лет тому назад из далекой Индии через Византию в Европу, и уж потом расселившийся по всему миру — получился как бы народ без родины.

Но того нельзя было сказать о цыганах симферопольской Слободки: они здесь рождались, трудились, старились, умирали и снова рождались.

Чем же занимались "слободские" цыгане? Водили на цепи медведя по городу, и он неуклюже плясал под удары бубна даже у нашего крыльца за скромное подаяние — кто сколько-то копеек вынесет вожаку, кто подаст какой-нибудь снеди (меня тронул как-то медвежий "гонорар" в виде… вареной картошки, вынесенной сердобольной соседкой).

Конечно же, исконно цыганское дело — гадание на картах — было не только широко распространено в городе, но и, как мне помнится, считалось довольно уважаемым ремеслом; по-видимому, достоверность прогнозов цыганок была достаточно высокой, и решение "пойти к гадалкам", вызванное какой-либо семейной, сердечной или деловой необходимостью, не считалась признаком низкого интеллекта. Не припомню случая, чтобы кто-нибудь в разговоре проклинал цыганку за неверное предсказание. Да и они, черноволосые и черноглазые оседлые вещуньи из Слободки, несли непомерно большую ответственность за свои прорицания, чем цыганки таборно-кочевые: соврешь — подставишь под удар все вековое поселение. По этой же причине не было за ними ни одного случая воровства.