Державин - Олег Николаевич Михайлов Страница 19

директора корпуса инженеров, начальника конной гвардии и артиллерии, президента иностранного колонизационного бюро, главного директора фортификаций, князя и генерал-аншефа. А рядом — носящий за победу над турками имя Чесменского — его брат Алексей, лицо которого во всю щеку пересек страшный сабельный шрам, полученный в кабаке на двадцатом году жизни. Дальше обер-гофмейстер и с недавней поры фельдмаршал граф Никита Иванович Панин. Президент Военной коллегии Захар Григорьевич Чернышов и его брат Иван Григорьевич, вице-президент адмиралтейс-коллегии. Известный Державину по Москве генерал-аншеф Алексей Ильич Бибиков, попавший вследствие дворцовых интриг в опалу и получивший несколько дней назад повеление императрицы из главнокомандующего в Польше стать простым корпусным генералом на турецком фронте, да еще под началом не расположенного к нему фельдмаршала Румянцева. И непременный участник всех балов и церемоний, длиннолицый, с дряблыми щеками обершталмейстер Лев Александрович Нарышкин, хлебосол и арлекин, вечно прихехекивающий и паясничающий шут государыни, прозванный при дворе «шпынем»…

Оркестр грянул польский, но танцующие остановились и, расступившись, образовали широкий проход. Вниз до беломраморной лестнице шла императрица в голубом с зеленою епанчой (цветов ордена святого Андрея Первозванного) роброне. Волосы ее были слегка припудрены, голубой роброн оттенял белизну полуоткрытой груди и ниспадал пышным колоколом.

Чуть сзади Екатерины II держался ее фаворит Васильчиков, нежнолицый и ничтожный, сменивший всесильного Орлова. Улыбка на его кукольном лице казалась приклеенной: ходили слухи, что недолгому возвышению Васильчикова приходит конец.

Державин видел, как Григорий Орлов сделал несколько крупных шагов навстречу царице, но Екатерина мягким движением руки остановила его и прошла мимо. Васильчиков поймал на себе напряженный и насмешливый взгляд своего предшественника и зарделся вишневым румянцем. Императрица рассеянно отвечала на приветствия и словно искала кого-то. Внезапно она решительно — как в воду — вошла в толпу придворных и взяла за руку Бибикова. Державин весь напрягся, чтобы расслышать ее слова.

— Голубчик, Алексей Ильич! — в наступившей тишине зазвучал ее грудной голос. — Видно, не придется тебе к туркам ехать. Нашлись дела и поважнее…

Бибиков, склонившийся в полупоклоне, поднял удивленные глаза.

— Чай, слышал ты, — продолжала царица с чуть заметным акцентом, — открылось возмущение на Яике. Боюсь, генералы мои вовсе обленились и разучились мышей ловить, раз какой-то беглый казак взял по Яику несколько городов, осадил Оренбург и разбил армию Кара… Бери-ко, голубчик, всю власть, да и наведи ужо там порядок!

Бибиков был добродушен, хладнокровен, прекрасно владел собою, но склонность к веселости, смелой шутке одержала верх над его обычной сдержанностью. Он отвесил еще один полупоклон и вместо ответа тихо, но явственно пропел тенорком куплет старой народной песни:

Сарафан ли мой, дорогой сарафан!

Везде ты, сарафан, пригожаешься;

А не надо, сарафан, и под лавкою лежишь…

Императрица внимательно поглядела в его карие глаза и улыбнулась:

— Что ж, ты прав, Алексей Ильич! Сей дорогой сарафан нам теперь надобен… Только спомнишь мои слова. Не под лавку бросать, а на все пуговки застегнуть его теперь придется. Итак, — зная свою власть не только самодержицы, но еще и красивой женщины, она придала лицу выражение величия и мягкости, — собирайся, голубчик, поскорей, да и отправляйся прямо в Казань!

Вот она, редкостная возможность поймать удачу! О волнениях на Яике шушукались по гостиным, открыто говорили в кабаках, хотя полиция и хватала болтунов. Слухи были противоречивы и вздорны — о будто бы воскресшем императоре Петре Федоровиче… Но все равно куда, все равно зачем, — только бы покончить с унижением бедности! Державин отступил за колонну и прижался к мрамору пылающим лбом. Он вовсе не был известей Бибикову, однако порешил, не откладывая, завтра же порану ехать прямо к нему и упросить взять с собой.

Поутру Державин так спешил, что позабыл даже продеть голову в пудреник: стал порошить волосы мукою — и кафтан весь запудрил. Кое-как почистившись, прикатил он в своей каретишке к дому генерал-аншефа и сенатора Бибикова на Гороховой улице, запрыгал по деревянным мосткам, метя мимо проступавшей топи, и сразу попал на прием к хозяину.

— Слышал я, ваше высокопревосходительство, по народному слуху, — начал Державин, представившись, — о поездке вашей с секретной миссией в Казань. А как я в сем городе родился и ту сторону довольно знаю, то не могу ли быть с пользою в сем деле употребленным?..

Бибиков нахмурил продолговатое, с высоким лбом лицо. Кто этот безумный прапорщик, что без протекции и даже рекомендательного письма решился на такой дерзкий шаг? Дурак или наглец? Нет, сию развязь надобно пресечь!

— Очень сожалею, друг мой, — сказал он наконец. — Но я уже выбрал себе гвардии офицеров — людей, лично мне известных.

Оставалось раскланяться и уехать, но Державин не торопился. Он внезапно почувствовал в себе тот особенный прилив сил, какой всегда наступал у него в поворотные минуты судьбы.

— Любопытствую я, ваше высокопревосходительство, касательно ваших литературных опытов…

— Вот как? Каких же?

Державин понял, что сказал сие впопад.

— Ведомо мне, что переложили вы на русский язык поэму Фридриха Великого о военном искусстве…

— Это так, братец. А ты что, сам тоже к изящной словесности склонность имеешь?

— Признаюсь в сем грехе. И вирши Фридриховы переводил, и сам писать пробовал: складывал и легкие песенки, и торжественные оды в подражание великому Ломоносову.

— Любопытно, друг мой. Расскажи-ка о себе коротко…

Державин уехал, пробыв у Бибикова около часу, ощутил приязнь и ласку вельможи, но так и не дождался от него никакого обещания.

Огорченный, зашел он ввечеру в полковую канцелярию, которая помещалась неподалеку от его покойников на Литейной, и встретил у ворот шестнадцатилетнего капрала Василья Капниста, недавно переведенного из Измайловского полка в Преображенский. Он успел уже полюбить этого живого, остроумного и образованного полтавчанина, отец которого, выходец из греков, в год рождения сына пал в битве при Гросс-Егерсдорфе. Быть может, юный Капнист заполнял ту пустоту, какая образовалась в душе Державина после кончины его младшего брата Андрея, таявшего в Питербурхе от чахотки и осенью 1770 года почившего в Казани на руках у матушки.

— Гаврило Романович, дорогой, что невесел? Ай журба какая напала? — стремливо обнял Державина тоненький живоглазый