Марианна Басина - Петербургская повесть Страница 19

Николай устроил парад «по случаю окончания военных действий в Царстве Польском», то есть по поводу подавления польского восстания.

«Герой Варшавы» Паскевич наводил порядок в Польше. Но Николай был неспокоен. В душе его царил страх. Великолепный парад принес лишь минутное забвение. В тот памятный день 14 декабря, когда он едва не лишился и головы, и короны, царь испугался. С виду он старался держаться храбрецом, как и подобает солдату, каковым считал себя, хотя никогда не нюхал пороха. Но в душе он боялся. Страх не проходил. Ослабевал несколько, чтобы возвратиться с удесятеренной силой. Обстоятельства последнего времени тому весьма способствовали: революция во Франции, революция в Нидерландах, холера, бунты, мятеж в Царстве Польском…

Николаю вновь казалось, что его трон колеблется, что надвигается новая грозная опасность. Французская и польская «зараза» прилипчивы. Молодые офицеры, находящиеся в Польше, подвергаются особой опасности… «Наша молодежь, — писал Николай Паскевичу, — между их соблазна и яда вольных мыслей точно в опасном положении. Молю тебя ради бога смотри, что делается, не принимается ли зараза и у нас. В сем наблюдении состоит твоя, как и всех начальников, самая первая, важная, священная обязанность».

Искоренять заразу вольномыслия. Искоренять везде и повсюду. И в российской словесности, конечно. В любом издании, будь то даже поваренная книга. В поваренных книгах запрещали выражение «а затем ставить пирог на вольный дух». В этом усматривали намек.

Гоголь, упоенный успехом «Вечеров», не подозревал до поры до времени, как тернист и труден путь русского литератора. Все еще было впереди…

С наступлением осени обычное течение петербургской жизни, нарушенное холерой, входило постепенно в свою колею. В октябре открылись театры, в ноябре — Публичная библиотека. Возобновились занятия в университете, кадетских корпусах, институтах, в том числе и в Патриотическом. Начались празднества, балы, маскарады. Литераторы-знакомые Гоголя — как и прежде, сходились по пятницам у Жуковского, по средам и воскресениям у Плетнева.

Жуковский занимал казенную квартиру в верхнем этаже богатого шепелевского дома. Так назывался один из флигелей Зимнего дворца, принадлежавший некогда камергеру Шепелеву и купленный у него еще императрицей Елизаветой Петровной.

У Жуковского были обширные апартаменты. Гостей он принимал в кабинете, который по огромности скорее походил на зал. Ощущение простора усугублялось еще тем, что в кабинете стояло сравнительно мало мебели: письменный стол, диваны, кресла, шкафы с книгами. Украшением служили мраморные бюсты. Через много лет Гоголь писал Жуковскому: «Я, едва вступивший в свет юноша, пришел в первый раз к тебе, уже совершившему полдороги на этом поприще. Это было в шепелевском дворце. Комнаты этой уже нет. Но я ее вижу как теперь, всю, до малейшей мебели и вещицы. Ты подал мне руку и так исполнился желания помочь будущему сподвижнику!»

Многим, очень многим помогал Жуковский. Наживал опасных врагов, наживал неприятности и все-таки помогал. Когда вскоре, в 1832 году, запретили журнал «Европеец», Жуковский, заступаясь за его издателя, позволил себе сказать царю:

— Я за него ручаюсь.

— А кто за тебя поручится? — отрезал Николай.

Благородство и справедливость находились под подозрением.

По пятницам к Жуковскому приходили Крылов, Пушкин, Гнедич, Плетнев, Вяземский, Одоевский… Обменивались новостями, беседовали, иногда читали написанное ими. Иногда вместо чтения музицировали.

Гоголь слушал и смотрел, сидя где-нибудь в уголке дивана…

У Плетнева Гоголь тоже любил бывать. Плетнев дружил с Пушкиным. Пушкин посвятил ему «Евгения Онегина». Лучи славы Пушкина озаряли и Плетнева, который хоть звезд с неба не хватал, но обладал верным вкусом и прекрасной душой.

Плетнев жил на Обуховском проспекте у Обуховского моста, далеко от центра города, но, несмотря на это, его небольшая уютная гостиная никогда не пустовала. Здесь можно было встретить и юнца, делавшего первые шаги в литературе, и знаменитого писателя. Пушкин, случалось, заезжал сюда с женой.

Бывавшие у Плетнева замечали, что и он и Пушкин чрезвычайно внимательны к Гоголю.

В конце 1831 года петербургские литераторы много толковали о переезде книжной лавки Смирдина в новое помещение. До той поры лавка Смирдина и его же библиотека для чтения помещались на Мойке, у Синего моста.

Когда Гоголь приехал в Петербург и пустился в путешествие по книжным лавкам, у него глаза разбежались. Сколько сокровищ! И все не про него. Продай он самого себя со всем своим скарбом, да еще с Якимом в придачу, и то не купишь всего, что хочется. Оставалось одно — идти в библиотеку. И он пошел к Смирдину. Ознакомившись с правилами, узнал, что «желающие пользоваться чтением книг благоволят подписаться и платить». Цены были изрядные: за год — 30 рублей, за полгода — 20 рублей, за три месяца — 12 рублей, за один месяц — 5 рублей. Гоголь заплатил только за месяц. Больше денег не было.

В лавку Смирдина он захаживал постоянно и на скудные свои средства покупал кое-что. «Я вижу, что Никоша не выучился еще расчетливо жить, — жаловалась Мария Ивановна Андрею Андреевичу Трощинскому. — Главный его расход — на книги, для которых он в состоянии лишиться и пищи». Привлекало в лавку и другое — у Смирдина собирались литераторы и велись любопытные разговоры.

Сам Александр Филиппович Смирдин был человек известный. Его уважали. Он выбился в люди своим трудом. И делал полезное дело: первый, можно сказать, на Руси красиво и недорого издал сочинения лучших русских писателей. Чтобы покупали и читали.

Смирдин свое дело любил, и ему давно хотелось перевести и лавку и библиотеку в другое, просторное и удобное помещение.

Как раз в это время на Невском проспекте архитектор Александр Брюллов построил здание лютеранской церкви, которое, кстати сказать, весьма понравилось Гоголю своей оригинальностью, необычностью. По обе стороны церкви возведены были дома — флигеля. Каждый в три этажа. В том из них, что стоял на углу Конюшенной улицы, в первом этаже и бельэтаже и снял помещение Смирдин.