Гильдебрандт-Арбенина Николаевна - «Девочка, катящая серсо...» Страница 19

С Лебедевым Юркун «менялся», но не показывал ему своих работ.

1977

Мейерхольд

Мое первое воспоминание о Мейерхольде — не помню года — в детстве, в квартире Ю. М. Юрьева. Была панихида по Анне Григорьевне, матери Юрьева, которую мои родители любили и почитали. Я была с Линой Ивановной. Юрьев обожал свою мать — но — я это помню — поглядывал на М., а тот принимал какие-то театральные позы, и Юрьев ему подражал. Дома у нас обсуждалась — я помню — непозволительность их поведения.

Через несколько лет была свадьба Миши Долинова и Веры Алперс. Мы со старшей дочерью Мейерхольда, Марусей, были вроде шафериц — правда, без всякого ритуала. Появился Мейерхольд (это было в маленькой церкви Театрального училища) — на нем было что-то вроде плаща (как мне показалось), и он им ритмически взмахивал, похожий на какой-то гофманический персонаж. Мне он ужасно понравился!

Мне очень хотелось заниматься в мейерхольдовской студии, но мама не позволила. Я поступила в школу Акдрамы. И вот начались репетиции в Александринском театре — «Маскарад»{48}. Декорации Головина — волшебно-нарядные и какие-то таинственные. Нам выбирали костюмы — потом предлагалось под музыку Глинки освоить мизансцены. Мне М. велел выйти из ближайшей кулисы и идти по самому краю сцены — сделать остановку на середине на какие-то такты, а потом идти в противоположную кулису. Он сказал: выбирайте сами — что вы хотите делать — передать записку, подсмотреть что-нибудь, назначить свиданье и т. д. Решите и покажите. Помните, на каком такте остановка и на каком — дойти до следующей кулисы. — Я показала, он сказал: хорошо, и это зафиксируем. — Я в первый раз в жизни была на подмостках театра, и мне странно, когда говорят, что М. «вкладывал в рот» актерам все их движения. Репетировали мы ежедневно, утром и вечером, — он был всегда первый на месте. М. был немцем по точности и французом по темпераменту — когда репетировали галоп (я танцевала с Орестом Коханским, с другого курса) — одна из сотрудниц упала в обморок — голос М.: «убрать… господа, продолжаем репетицию».

Костюмы Головина были прелестны и разнообразны. Портнихи и парикмахеры обожали Г. за мельчайшие детали причесок на полях эскизов! Мой маскарадный костюм назывался «Долорес, танцовщица из таверны». Черный бархатный с красными бантами на белой широкой, почти балетной юбке и веночек из мелких розовых розочек в волосах. В pendant к нему был костюм «Инее, уличная певица» — узкий, желтый с синим. Очень эффектна была «Маркитантка» — оранжевый мундир, высокие сапоги, высокая меховая шапка на пудреном парике и фляга на боку. Это был костюм красивой и лихой Людмилы Якубовской, которая потом умерла в Стокгольме. Мне кажется, мы все были в трансе и не уставали. Мейерхольд кончал наши сцены: «благодарю вас всех, господа». И иногда: «особенно г. Волкова». Волков, Алексей, в костюме Арлекина (а в других сценах игроком-офицером) — талантливый ученик Юрьева и мой большой приятель; в образе Пьеро — «голубого Пьеро» — был Щербаков, Коля, — ученик Мейерхольда, очень одаренный мальчик, о котором я даже написала стихи.

Мне занятия в школе, беготня в театр и обратно, а также «личные интересы» мешали ходить на репетиции и следить за постановками с должным вниманием. К тому же половина прелести для меня в постановках М. были изумительные декорации Головина. Хотелось потрогать апельсины в сцене бала в «Маскараде» и дернуть за веревочку в сцене рынка в «Петре Хлебнике»{49}. Но мне кажется, в самом М. была неистощимая выдумка и какая-то таинственность, м. б., чертовщина. В почти гротесковом преувеличении некоторых явлении и свойств будто вылущивался смысл — например, необычная молодость и даже некрасивость Чацкого (ближе к самому Грибоедову, чем в обычном показе Чацкого как эффектного героя) — и подчеркнутая «опытность» Молчалина, и скрытая плоскость Софьи (вовсе не кисейной барышни) и т. д. Совершенно замечательна была сцена сплетен — вместо бала — обеденный стол и как в игре «телефон» — говорение на ухо соседу. — Также некоторые замечательные сцены из «Ревизора». Это я говорю о Москве, когда М. переехал и создал свой театр{50}.

В Александринском была изумительна постановка «Стойкого принца» Кальдерона{51} — и все актеры просто «сверх», за исключением умной и культурной Стаховой, которая ни по внешности, ни по таланту не была достойна роли Феникс.

Мне хочется высказать свое мнение о конфликте М. с Комиссаржевской, которая оставила по себе память очень светлой личности. Сколько я понимаю, ее поведение в отношении М. было нетактичным и даже жестоким — будто какая-то капризная, взбалмошная барынька — а он проявил себя просто рыцарем — и даже не объяснялся. Ей (особенно с годами) стал тяжел «новый» репертуар и «борьба», и легче — зудермановские девочки{52} — тем более что (так я слышала, я сама не могла еще видеть) — она не умела двигаться в костюмных ролях, кроме (целиком поставленной М.) «Сестры Беатрисы»{53}. Ее козырем был чудесный голос.

Из «приятных» воспоминаний о М.: проходя по артистическому фойе Александринского театра, где мы сидели на диванчике с Лилей Кафафовой, положил нам на колени сверток с конфетами «вишня в шоколаде» — не сказав ни слова.

В другой раз (уже после революции) мы с ним неожиданно столкнулись в «вертушке» не то дирекции, не то музея… Он посмотрел на меня, остановившись, и вдруг сказал: «Арбенина, я вас люблю». Я очень смутилась от незнания, что ответить. «Доктор» (Доктор Дапертутто){54} — очень претенциозно, «Всеволод Эмильевич, — буднично — я ответила: Мейерхольд, я вас тоже люблю», — и выскочила из вертушки.

Должна сказать, я не хотела никогда романа с М., — я его как-то боялась — и потом поняла, что мне была бы невозможна его революционность сословная — я понимаю революционность в искусстве только.

Думаю, что и я была не в «его стиле». Вряд ли я могла войти в его труппу и исполнять, как кукла, его выдумки. У меня бы не вышло. Но я хочу вспомнить весну 1937 г., когда мы были в Москве. Шел разговор о том, что Зинаида Райх выбегает на балкон (ул. Горького) и кричит ночью: «меня убивают!» — Юрий Иванович решил, что это постановка Мейерхольда: З. Райх на генеральной репетиции какой-то пьесы, когда кто-то из «главков» не одобрил ее (и Мейерхольда) за слишком юную для нее роль, — в гневе выскочила и стала кричать: «Первого моего мужа погубили! теперь — второго хотите!» — А Мейерхольд нашел выход — делать ее сумасшедшей. Получилось не то. Действительно, у З. Райх были страшные предчувствия. Но окончательно история не выяснена до сих пор{55}.