Борис Илизаров - Тайная жизнь Сталина Страница 19

Как известно, Алексей Толстой — талантливый сталинский писатель, оказавший гораздо более сильное влияние на людей своей эпохи, чем любой крупный историк, — был признанным мастером исторического портрета. В его галерее портреты всех тех исторических персонажей, мантии которых время от времени примерял к себе наш герой. Это портреты Петра I, Ивана Грозного, Ленина и… самого Сталина. В самый разгар работы над любимыми историческими образами он писал о своем понимании метода: «Портрет героя должен проявиться из самого движения… Портрет возникает из строчек, между строчками, между словами, возникает постепенно, и читатель уже сам представляет его себе без всякого описания…» [57] Не будем впадать в подражательство, что, как известно, губительно. Но как принцип, как некий методологический вектор примем эту мысль во внимание.

Недавно было осуществлено очень своеобразное издание. Под одной обложкой опубликовали два исторических портрета одного лица — Ивана Грозного. Один портрет принадлежит перу известнейшего историка России ХХ века академика С.Ф. Платонова. Другой — не менее известного академика Р.Ю. Виппера [58]. Классический труд Платонова написан в ключе «биохроники», статично: все, что известно о герое от рождения к смерти. Виппер, ломая хронологию, набросал портрет Ивана на скупом фоне XVI века, выделяя в нем только самое существенное и прослеживая посмертную судьбу образа царя. Два подхода, два жанра, один объект — два результата.

Виппер не образец, несмотря на замечательный накал чувств, до сих пор осязаемый при чтении книги. Поэтому для нас она могла бы остаться обычной историографической сигнатурой, галочкой на полях будущего портрета Сталина. Если бы не одно обстоятельство: Сталин читал книги Виппера с упоением. К сожалению, в современном архиве вождя именно этой книги нет. Вполне возможно, что ее первое издание 1922 года с критическими замечаниями Сталина все еще находится в архиве историка. Во всяком случае, советские переиздания «Ивана Грозного» (второе вышло в 1942 г. (Ташкент), третье — в 1944 г. (М.—Л.) несут на себе следы подработок в духе сталинского «марксизма». Зато три книги Виппера: «Древняя Европа и Восток», «История Греции в классическую эпоху. IX — IV вв. до Р. Х.» (обе изданы в Москве в 1916 г.) и «Очерки истории Римской империи» 1908 года испещрены сталинской рукой. Без всяких скидок Виппера можно назвать любимым историком Сталина. Отметим, что еще за десять лет до выхода «Ивана Грозного» Виппер рисует портрет Древнего Рима, являя читателю суть его империалистического существования. Сталин как волшебной сказкой был зачарован этой научной монографией.

На суд читателя представлена попытка первого наброска интеллектуального и духовного образа Сталина. Я не претендую на точное соответствие мертвому оригиналу. Не претендую и на безукоризненно выстроенное объяснение феномена сталинизма. Не претендую, даже с учетом меткого замечания Льва Троцкого: «Историческое объяснение не есть, однако, оправдание» [59]. Я хотел бы, прежде всего, понять образ мыслей и характер чувств человека, носившего псевдоним «Сталин». Может быть, поняв его исторически вчерашнего, мы кое-что поймем и в себе сегодняшних.

Историческое портретирование Сталина дело, с одной стороны, не такое уж ремесленно сложное, а с другой — почти непосильное. В течение всей своей длинной (и биологически и политически) жизни он, оглядываясь на будущие поколения, целенаправленно упаковывал свое прошлое и настоящее в тысячи вполне благопристойных, отретушированных, отлакированных и словесно стерилизованных оболочек: фотографии, кинохроники, биографии, сочинения… Даже инициированные им беспрецедентные в мировой истории репрессии он облекал в оболочки «документированных» и «доказательных» судебных процессов, смешивал в одну кучу реальных уголовников с миллионами невиновных. Вскрыть такого рода оболочки не так уж трудно. Рецепт известен. Так и хочется заявить: снимая их, мы, без сомнения, доберемся до подлинного Сталина. Достаточно только «вышелушить» его образ из этих заскорузлых оболочек и пелен. Но не будем наивны, «подлинного» Сталина, как и Чезаре Борджиа, Ивана IV, Чингизхана и других личностей прошлого, в историческом пространстве нет. А есть нечто иное.

Любой профессиональный историк знает много больше о своем герое, чем он сам знал о себе. Исследователь видит его на фоне эпохи, страны, семьи, вещей, документов, других людей, различных идей и мнений. Но для портретируемого «фон» это не сцена, по которой он, разгуливая, жестикулирует и делает заявления. «Фон» — это его жизнь, это воздух и свет его времени, это его органическое целое, которое можно понять и почувствовать только изнутри, то есть живя в этой эпохе, в этом времени, в этой среде. Причем, живя, не зная того, что ждет завтра или даже через мгновение. Историк же всегда обитает в будущем своего персонажа, смотрит на него со стороны и поэтому может сразу видеть его судьбу и все его дела, как гадалка на ладони, от начала и до конца. У живого человека «судьбы» нет и быть не может, так как его жизнь это не божественный план и не диспозиция, а творческое деяние его свободной воли. Но смерть ставит точку, и все, что свершилось в жизни, есть судьба.

Сталин как рационально мыслящий, живой человек не верил и не мог верить в судьбу. Замечательный диалог состоялся между ним и известным немецким прозаиком Эмилем Людвигом, публиковавшим в 30-х годах документальные портреты исторических деятелей эпохи. «А верите ли Вы в судьбу?» — спросил прозаик. На что Сталин ответил: «Нет, не верю. Большевики, марксисты в судьбу не верят. Само понятие судьбы, понятие «шикзаля» — предрассудок, ерунда, пережиток мифологии, вроде мифологии древних греков, у которых богиня судьбы направляла судьбы людей». Но профессионал, который неосознанно смотрел на героя иначе, не унимался: «Значит, тот факт, что Вы не погибли, является случайностью?» Сталин: «Имеются и внутренние и внешние причины, совокупность которых привела к тому, что я не погиб. Но совершенно независимо от этого на моем месте мог быть другой, ибо кто-то должен был здесь сидеть. “Судьба” — это нечто незакономерное, нечто мистическое. В мистику я не верю. Конечно, были причины того, что опасности прошли мимо меня… Так называемая судьба тут ни при чем» [60]. Сталин был абсолютно прав, но до того момента, пока не умер.

В позиции каждой стороны, у героя и его исследователя, свои преимущества и свои неисправимые изъяны. Так, исследователь с полным знанием дела, прописывая детали «фона» и детали портрета на этом фоне, не может знать даже того, что творилось, например, в душе и голове портретируемого Иосифа Виссарионовича Сталина 5 марта 1953 года в 21 час 47 минут, то есть за три минуты до последнего удара сердца. Что он чувствовал и думал и был ли он способен чувствовать и думать в тот момент, когда приподнял в последний раз левую, не разгибавшуюся в локте руку с вытянутым вверх перстом, то ли угрожая, то ли призывая кого-то? Историк никогда не сможет узнать ни об этих минутах, ни о тысячах других минут и мгновений внутренней, иначе — подлинной жизни своего героя. Так что выписать подлинный образ Сталина, как и любого другого исторического персонажа, вряд ли когда удастся. Если гипотетически предположить, что такую задачу можно разрешить, не прибегая к неизбежным домысливаниям, то историк смело может взять на себя божественную функцию воскрешения словом. Однако, как и во всех правилах, здесь могут быть некоторые исключения.