Дмитрий Несветов - Кончина СССР. Что это было? Страница 19

Но самое главное – в армии начались процессы, грозившие развалом самой армии. Это реальные в общем-то вещи, которые в конечном итоге были предвестниками гражданской войны. Поэтому я думаю, силовой вариант не прошел бы никак. Если бы прошел, то очень большой кровью, и что было бы дальше – я не очень понимаю: средств у нас никаких не было, а зарубежье, я думаю, в этих условиях отказало бы в какой-либо помощи. И это была бы катастрофа. И Горбачев это хорошо понимал.

Поэтому так и не решился на чрезвычайные меры…

Поэтому и не решился. Видимо, его предупредили, что будут помогать, если мы все-таки встанем на другие рельсы своего развития. И действительно, как только Запад почувствовал, что мы встаем на рельсы демократии и, главное, рыночной экономики, деньги нам стали давать. Это потом было видно по России. Но тогда положение было очень тяжелое.

Мне кажется, в этих условиях нужно было думать о некой консолидации с республиками, прежде всего с Ельциным. Расхождения были уже настолько непримиримыми, настолько сильно стороны были разведены, что люди начали группироваться – по ту и другую стороны.

Вот эти патриоты все время выступали с заявлениями, не отдавая себе отчета в том, к чему призывают. Это были явные призывы к применению силы. Люди не понимали, видимо, что 70 лет мы жили в режиме гражданской войны. Тихой войны, но она всегда была: одна часть населения, общества уничтожала другую часть общества. Опять они к этому призывали – к открытому насилию.

Во многих воспоминаниях и свидетельствах тех лет, в описании атмосферы и настроений, кроме прочего, содержится одна очень важная и заметная деталь – ощущение безвременья. Вы, должно быть, сами помните.

Быть может, желание сильной руки, неких более жестких мер было связано с тем, что за пять с лишним лет перестройки все здорово устали от этой вседозволенности, от тех часто разрушительных процессов, которые происходили в республиках и в различных регионах Российской Федерации? Мы с вами помним, что в какой-то момент, в том же 1991 году, о суверенитете торжественно объявила Иркутская область. Ну бред же… Так вот, может, эта вседозволенность, это ощущение безвременья заставляли многих, кому в общем судьба страны была небезразлична, думать на этот предмет и подталкивать власти, руководство страны к более жестким шагам?

Насколько я знаю, мы все время (и Борис Николаевич тоже) все-таки стремились к согласию с союзным руководством. И когда мы каждый раз спотыкались, встречали непонимание и не только непонимание, а противодействие, в том числе и законодательное, тогда мы вынужденно настраивали себя на более агрессивный режим отношений с Союзом.

И когда я говорил, что Горбачеву нужно было больше думать о консолидации, я имел в виду вот что: если бы ему удалось консолидировать и объединить свои силы с российским руководством и российским парламентом, я думаю, ситуация в стране была бы иная. Союзные республики смотрели на нашу борьбу и уже строили свои какие-то планы и, видимо, ждали, когда же кто-нибудь в этой схватке выиграет…

Есть здесь одна тонкая и малоприятная деталь. Я за последнее время успел переговорить с большим количеством людей, которые были свидетелями и участниками этих переломных событий, во многих воспоминаниях и комментариях тех лет об этом тоже прямо говорится. К сожалению, так сложилось, что очень многое, непозволительно многое в непростом процессе принятия решений зависело от эмоциональной, психологической и слишком человеческой составляющей того самого конфликта Горбачев – Ельцин. И выражалось это в том, что часто решения принимались не на основании политической целесообразности или там соображений здравого смысла, а из какой-то мелочной мести, из желания ущипнуть, ущемить главного противника по противостоянию. Разве не так?

К сожалению, да. Но я должен твердо сказать, что в действиях Бориса Николаевича все-таки самым главным основанием всегда была Россия. Самое главное было – продвижение вперед того, что мы задумали в парламенте, в правительстве Российской Федерации. И он действовал как ледокол, раздвигая все препятствия. Это главное, и его отношение к Горбачеву не проявлялось в той степени, о которой сегодня так много говорят.

Да, у него было к нему отрицательное отношение, потому что он доставил ему много очень болезненных моментов и неприятностей в жизни, несправедливых, порой даже грязных, о чем мы знаем. И, естественно, это сказывалось, но не в большой политике, не в больших делах. Он, естественно, всегда очень резко отвечал на все то, что делал Горбачев, если это препятствовало развитию России. Если же говорить об инициативе, то она должна была, на мой взгляд, идти, конечно, от Горбачева.

И еще один момент. Когда случился ГКЧП, первый, кто пришел на выручку Горбачеву, был Ельцин, хотя он мог поступить иначе. Он тогда сказал, что у него нет ни намерений, ни желания встать во главе Советского Союза: «Для меня главное – Россия».

1 июля 1991-го была распущена Организация Варшавского договора[26]. А примерно за полтора года до этого лидеры СССР и Соединенных Штатов Америки объявили об окончании холодной войны. Вы помните наверняка, что произошло это в ходе памятной встречи на Мальте в декабре 1989 года[27]. Сам факт такого тихого роспуска Организации Варшавского договора означал завершение целой эпохи в Европе, да и в мире тоже. Принципиально изменились геополитические контуры, и это событие, этот роспуск окончательно закрепил, можно сказать, новую реальность. А новая геополитическая реальность сопровождалась, как мы с вами уже вспоминали, нарастающей зависимостью страны от внешних ресурсов, что в свою очередь означает кардинальное ослабление позиций СССР в глобальном контексте.

Как российское руководство отнеслось к этому событию или тогда было не до того? Помните ли вы реакцию российских лидеров на все эти геополитические перемены или в то время актуальны были другие приоритеты?

Нам тогда, в 1989-м, в 1990-м и в 1991-м, было не до этого… Конечно, мы все реально почувствовали, когда Россия осталась одна, когда на первом заседании СНГ было принято решение, что Россия является правопреемником всего того, что скопилось у Советского Союза, в том числе и долгов, а их, по-моему, было 120 или 150 миллиардов долларов[28]. Сумасшедшие деньги, конечно. Но Ельцин тогда очень разумно рассудил: «Мы деньги берем на себя, но тогда мы забираем и всю внешнюю собственность СССР».