Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 3 Страница 19

Я сделал все, что она хотела, но с этого момента наша любовь подернулась грустью, а грусть — это такая болезнь, которая ведет ее к смерти. Мы часто проводили целый час друг с другом, не произнося ни единого слова.

На другой день, по прибытии г-на д'Антуэн, я в точности последовал ее инструкциям. Я провел в одиночестве, пытаясь писать, шесть утомительных часов Моя дверь была открыта, зеркало, через которое я их видел, позволяло также им видеть меня. В течение этих шести часов они писали, прерывая часто процесс письма обсуждениями, должно быть важными. Я не ждал ничего хорошего.

После отъезда г-на д'Антуэн Генриетта подошла к моему столу и улыбнулась, видя, как я смотрю на ее глаза, ставшие огромными.

— Хочешь, чтобы мы отправились завтра?

— Я этого очень хочу. Куда мы едем?

— Куда захочешь; но мы вернемся сюда через две недели.

— Сюда?

— Увы! Да. Я дала слово быть здесь к моменту, когда придет ответ на письмо, которое я написала. Могу тебя заверить, что мы можем не опасаться никакого насилия. Но, дорогой друг, я не могу больше страдать в этом городе.

— О! Я его ненавижу. Хочешь, мы поедем в Милан?

— Прекрасно, в Милан.

— И поскольку мы должны сюда вернуться, Коданья и его сестра могут ехать с нами.

— Очень хорошо.

— Позволь, я займусь этим. У них будет коляска, в которой повезут твою виолончель; но мне кажется, что ты должна дать знать г-ну д'Антуэн, куда ты едешь.

— Мне кажется, наоборот, я не должна давать ему никакого отчета. Тем хуже для него, если он может сомневаться в моем возвращении. Вполне достаточно того, что я обещала ему быть здесь.

На другой день утром я купил чемодан, в который она сложила все, что могло ей понадобиться, и мы отправились, в сопровождении наших слуг, сказав г-ну Андремон запереть наши апартаменты.

В Милане мы провели четырнадцать дней, занимаясь только друг другом, никуда не выходя, никого не видя, за исключением двух портных, мужского, пошившего мне костюм, и женского, пошившего ей два зимних платья. Я подарил ей также казакин из рыси, который показался ей чересчур дорог. Тонкость, также очень нравившаяся мне в Генриетте, была та, что она никогда не задавала мне никаких вопросов о состоянии моего кошелька. Я же, со своей стороны, никогда не давал ей основания полагать, что он истощился. К нашему возвращению в Парму у меня еще оставалось три-четыре сотни цехинов.

На другой день после нашего возвращения пришел г-н д'Антуэн, без намерения с нами пообедать, и после кофе я вышел, как и в первый раз. Их разговор продолжался столько же времени, как и первый, и после отъезда шевалье она пришла мне сказать, что дело сделано, и что наша судьба велит нам расстаться.

— Как? — сказал я ей, сжимая ее в объятиях и мешая ее слезы со своими.

— После того, как мы приедем в Женеву, куда ты меня проводишь. Завтра ты должен будешь найти мне женщину приличного вида, с которой я вернусь во Францию, в город, в который должна отправиться.

— Но мы поживем еще вместе несколько дней? Я никого не знаю, кроме дю Буа, который смог бы найти тебе женщину приличного вида, и, к сожалению, любопытный человек смог бы узнать у этой женщины то, что, возможно, ты бы хотела скрыть.

— Он ничего не узнает, Потому что во Франции я найду другую.

Дю Буа был польщен этим поручением и через три-четыре дня явился представить Генриетте женщину средних лет и довольно прилично одетую, которая, будучи бедной, была счастлива найти оказию вернуться во Францию. Это была вдова офицера, недавно умершего. Генриетта сказала ей быть готовой к отъезду, как только г-н дю Буа ей даст знать. Накануне нашего отъезда г-н д'Антуэн, пообедав с нами, дал Генриетте прочитать письмо в Женеву, которое он затем запечатал, а Генриетта спрятала в карман.

Мы выехали из Пармы поздно вечером и останавливались только на два часа в Турине, чтобы нанять слугу, который должен был нам служить до Женевы. На другой день мы поднялись на Мон-Сени в порт-шезе и спустились в Новалес в санках. На пятый день мы прибыли в Женеву и поселились в Балансах. На следующий день Генриетта дала мне письмо, адресованное банкиру Троншену, который, едва его прочитав, сказал мне, что лично придет в Балансы, чтобы передать мне тысячу луи .

Мы были еще за столом, когда он появился, чтобы выполнить это поручение и сказать в то же время Генриетте, что даст в ее распоряжение двух человек. Она сказала, что уедет, как только он их ей предоставит, и что ей нужна коляска, как он мог понять из письма, которое я ему передал. Сказав, что у нее в распоряжении весь завтрашний день, он ушел, и мы остались одни, мрачные и задумчивые, как бывает, когда глубокая печаль овладевает душой.

Я прервал молчание, чтобы сказать, что вряд ли коляска, предоставляемая Троншеном, будет более удобна, чем моя, и что мне будет приятно, если она сохранит ее для себя и отдаст мне ту, что предоставит ей банкир, и она на это согласилась. Она передала мне пять свертков, по пятьсот луи в каждом, сама положив их в мой карман, — слабое утешение для моего сердца, слишком удрученного этим столь жестоким разрывом. Мы провели следующие двадцать четыре часа, обмениваясь лишь одними вздохами, слезами и нежными объятиями любовников, которые, видя конец своего счастья, вынуждены суровыми обстоятельствами с этим согласиться.

Генриетта, ничего не делала, чтобы утишить мое страдание. Она просила не справляться о ней и сделать вид, что мы не знакомы, если, путешествуя во Франции, я ее неожиданно встречу. Она дала мне письмо, чтобы я передал его в Парме г-ну д'Антуэн, забыв даже спросить, собираюсь ли я туда возвращаться, но я решил это сделать. Она просила меня уехать из Женевы, лишь получив от нее письмо, которое она напишет мне на первой же станции, где будут менять лошадей. Она уехала на рассвете, со своей компаньонкой, с лакеем, сидящим на облучке, и другим, едущим впереди на лошади. Я поднялся в нашу комнату, проводив ее коляску глазами и еще простояв долгое время, когда она уже скрылась из виду. Приказав служителю не беспокоить меня, пока не вернутся лошади, увезшие Генриетту, я лег в кровать, надеясь, что сон придет на помощь моей душе, отягощенной болью, которую не облегчили слезы.

Почтальон, возвратившийся из Шатийона, появился только на другой день. Он принес мне письмо от Генриетты, в котором было только одно слово: «Прощай!». Он сказал, что в пути все было спокойно, и что она продолжила свой путь по направлению к Лиону. Не имея возможности выехать раньше, чем назавтра, я провел в одиночестве в своей комнате один из самых грустных дней в своей жизни. Я заметил на стекле одного из окон надпись: «Ты забудешь и Генриетту». Она написала эти слова алмазом кольца, которое я ей подарил. Это предсказание было сделано не для того, чтобы меня утешить; но какой смысл придавала она слову «забыть»? По правде говоря, она не могла рассчитывать, что рана моя затянется, это не был и печальный упрек. Нет. Я не забыл ее. Бальзамом для моей души был каждый раз, когда я вспоминал о ней. Когда я размышляю о том, что все, что доставляет мне счастье в старости, это мои воспоминания, я нахожу, что моя долгая жизнь была скорее счастливой, чем несчастной, и, возблагодарив за это Бога, причину всех причин и высшего наставника, уж не знаю как, при всех извивах судьбы, я себя поздравляю.