Михаил Новиков - Из пережитого Страница 19

После того, как мы все (около 60 человек) сдали экзамен и выслушали похвалы начальства, мы так были рады, что решили все сообща идти в церковь и отслужить благодарственный молебен, тут даже и неверующие смирились и дали согласие и по 10 копеек с души. Но и тут не обошлось благополучно. Кому служить? Насчет Спасителя согласились сразу, а насчет Богородицы вышел спор. Каждому хотелось свою. А кого звали Николаем, тот предлагал Николая Угодника, на чем настаивал и отец дьякон. Чтобы выйти из положения, священник громко стал служить акафист «Всех скорбящих радости», на чем мы сразу и примирились и стали усердно молиться.

После экзамена наше настроение приподнялось, со дня на день мы ждали циркуляра о распределении кого куда. У нас вдруг возникло чувство товарищества, что вот мы сейчас, как одна семья, а через день-два разлетимся в разные стороны и никогда не увидимся. Нам как-то стало жалко друг друга. Мы стали подолгу беседовать, пели песни, пускались в философию, спорили о религии и вообще вели себя как самые серьезные и взрослые люди. В это время из Воронежа приехал начальник 16-й местной бригады, генерал-лейтенант Насветевич, который пожелал видеть всех нас, будущих писарей. До сих пор никто из нас не видел еще генералов, а тут вдруг сам генерал хочет нас видеть! Можно себе представить, с каким страхом мы готовились к этому смотру!

— Вы не робейте, — внушал нам старый кадровый унтер, — ешь глазами начальство, и все будет хорошо!

И действительно, наука пошла впрок. Начальство осталось нами довольно и назвало нас даже «молодцами».

Этому генералу относительно меня была еще раньше бумага из штаба округа о назначении меня туда при распределении, о чем я скрывал от товарищей. Он вспомнил об этом на смотру и вызвал меня по фамилии.

— Это ты назначаешься в штаб округа? — спросил он милостиво.

Стыдясь товарищей, я ему смущенно ответил:

— Так точно, ваше превосходительство!

— Надеюсь, что ты оправдаешь доверие Москвы! — сказал он.

— Постараюсь, ваше превосходительство, — ответил я, краснея от стыда.

После этого я вырос в глазах товарищей, которые очень завидовали мне.

В половине ноября получился наконец циркуляр, и всех нас разослали по военным учреждениям.

Глава 8

В московском окружном штабе

Полковник Перекрестов, который просил из штаба о назначении меня туда, осмотрел меня очень подозрительно со всех сторон и остался недоволен. Уж очень от меня пахло простым мужиком, одетым в серую шинель, что вовсе не соответствовало службе в штабе, где писарями в большинстве были дети купцов, управляющих, разных подрядчиков и т. д. и на нас, мужиков, совсем не походили. Однако в короткое время своей старательностью я снискал его расположение, и через год, в обычное производство в старший разряд, когда мне дали новый мундир с галунами и нашили два лычка, он назначил меня старшим по отделению взамен уходившего в запас Балакина (маленький фабрикант) и хлопотал перед начальником штаба Духониным об утверждении меня в этой должности. Здесь я столкнулся с совершенно новой обстановкой, людьми и их взглядами, которые, как это всегда бывает, всячески старались обработать новичка и подчинить своему влиянию и, встретив решительное сопротивление с зачатками нового мировоззрения, были очень удивлены и озадачены. Людям городской складки, с уличной моралью, совсем было непонятно, как это можно, имея в кармане деньги, не доставлять себе на них доступного удовольствия в питании, куреве, в хождении по пивным и театрам и т. д., в чем вообще проводили праздничное время мои новые товарищи по штабу. Здесь все писаря получали в месяц от 4 до 6 рублей жалованья, к Рождеству и к Пасхе по стольку же наградных, а потому все могли иметь деньги помимо получения их от родных. Но, как и всегда и везде, у моих товарищей деньги не держались и им часто приходилось занимать до получки. У меня же они не переводились и были всегда на все нужное и необходимое. Как и на фабрике, товарищи звали меня на гулянья, в портерные, трактиры, театры, предлагали папирос, белого хлеба, но я упорно отказывался. Они обычно за чаем ели калачи и слоенки, а я демонстративно брал черный хлеб и ел его рядом с ними, объясняя, что иначе поступать я не имею права, так как дома и моя семья и мои родители живут в большей нужде, чем я, и не имеют даже такого хорошего питания, какое имею здесь я. Такое мое рассуждение было для них ново и никак не переваривалось. Они возражали, что они на военной службе, они солдаты, а потому им все позволено. Я же говорил наоборот, что если мы солдаты, то мы и должны держать себя в строгости, как монахи, а иначе нам грош и цена.

— Да, по-твоему, что же: и колбасу есть нельзя? — говорил мне писарь Жильцов (сын торговца, любивший колбасу). — Стану я своей душе отказывать в этом!

Я над ним смеялся и пояснял, что душу колбасою не кормят, что для души-то и нужна такая над собой выдержка, чтобы человек не вдавался ни в какие излишества и стоял бы выше потребностей пуза, не чревоугодствовал.

— Ишь, какой Толстой появился! — посмеялся надо мной другой писарь, Алимов (сын богатого торговца). Какую мораль проповедует! Тебе с ней в монастырь надо, а не к солдатам в штаб. Мы народ веселый, любим пожить, а о смерти успеем подумать…

— Вот так и граф Толстой, — поддержал его Шапошников, любитель выпить, — сам вперед нагулялся, попил, покутил, а теперь молодежь трезвости учит!

Я впервые услыхал здесь о Толстом и, стыдясь своего незнания, стал осторожно наводить разговор, чтобы из-под руки узнать: что это такое за Толстой?

— Э, да он Толстого не знает, а берется нас морали учить, — говорил писарь моего отделения Косицын, очень умный и вдумчивый человек, который хотя и не отличался трезвостью, но осуждал пьянство и считал его свинством человеческой жизни. — Нет, тебе непременно с ним познакомиться надо, — говорил он мне серьезно, ты хорошим учеником ему будешь и до настоящего дела дойдешь.

— Да, да, — смеялись другие, — с Толстым только познакомься, он тебя до острога доведет, через него многие в Сибирь попали.

— Ты Косицына не слушай, — говорили они мне, — он сам на каторгу собирается и тебя доведет…

И тут начинались споры о Толстом, который, по мнению большинства, был лжепророком, через которого многие попали в тюрьму и ссылку.

— Настоящие пророки сами в тюрьму идут, а он других посылает, — злобно говорил Забелин (старший над всеми писарями и типографщиками штаба).

— Он не виноват, что его не сажают, он в пустыне не скрывается, а живет в Москве, — защищался Косицын.

— Он-то граф, а ты-то гнида, его не тронут, а тебя-то в порошок сотрут, — горячился Забелин, метивший сам в чиновники.