Альфред Рессел - По дорогам войны Страница 19

- Пан майор, вы себе не представляете, что они с нами вытворяли!

- Мы не забыли ваших слов, сказанных при расставании, чтобы мы всегда помнили, для чего мы здесь, и в любой, ситуации оставались чистыми перед своей совестью...

- Сформируйте из нас воинскую часть. С вами мы готовы идти даже на передний край! Будьте уверены, мы вас не подведем!

Рядовой Кнехт, прослышав, будто меня назначат командиром артиллерийского дивизиона, рассказал об этом остальным. Тут же раздались голоса желающих перейти в артиллерию, чтобы попасть под мое командование.

Много хорошего говорили мне мои соотечественники, и эти дорогие слова я помню по сей день. -Я пишу об этом не ради хвастовства, тем более что у меня нет письменных доказательств этого. Те, кто дожил до сегодняшнего дня, например Поливка, Цейс, Кнехт, Вимола, помнят свои слова. Наша встреча доказала, каких отношений можно добиться с солдатами, если бы командиры в лагере вели себя в морально-политическом плане не так, как обычно.

Когда я шел домой, у меня в ушах все еще звучали их слова: "С вами мы готовы идти даже на передний край. Будьте уверены, мы вас не подведем". Это был мой лучший день в составе повой чехословацкой армии.

В воскресенье 9 мая наконец приехала в Марсель моя жена с детьми. Я уже начал было за них беспокоиться. Они едва успели проскользнуть, так как фашистская Италия готовилась напасть на Францию.

Стояла великолепная погода, какая возможна только на Лазурном берегу. На следующий день я увез семью в Безье. Когда мы вошли в мою квартиру, пробило полночь. В полночь кончается старое время, начинается новое. Все стало другим и в моей жизни. И улица Мольера тоже преобразилась, как будто бы ей передалось мое настроение. Сверкая разноцветными красками, улица Мольера была полна весеннего очарования.

Город над Сеной

Март пришел с солнцем и цветами. По платанам тоже было видно, что наступила весна. Теплая погода извлекла на свет новую весеннюю одежду, и главная улица превратилась в цветочную клумбу.

То, что мне в протекторате казалось неосуществимой мечтой, неожиданно исполнилось. Сегодня, 20 марта 1940 года, я отправился в командировку из Безье в Париж. Мой поезд отошел в 16 часов. Мы проехали Агд, остановились в приморском Сете, затем в Монпелье, и к вечеру нас встретил Ним, где сохранились следы пребывания древних римлян. Уже в темноте мы проехали жемчужину Южной Франции Тараскон. В двадцать часов пришел наш парижский скорый. Несмотря на мягкий ход поезда и комфорт, я долго не мог уснуть. Слишком многое меня волновало. Потом сон все-таки смежил мне веки.

Мы остановились на какой-то станции. Я хотел поднять шторку, чтобы посмотреть, где мы стоим, но внезапно остановился. Спущенная шторка предупреждала: "Ночью шторы не поднимать!" Во время войны с этим не шутят! Строгий запрет, однако как вежливо сформулирован...

Со сна я никак не мог определить места, где мы проезжали. Что это не Южная Франция, было ясно. Об этом свидетельствовал пейзаж.

Виноградники сменились пашней и яровыми всходами. Сердце сжалось от боли: все это напоминало о родине. Потом исчезли серо-зеленые пригнувшиеся оливы, перестали попадаться разбросанные группки темных пиний. Ушли из пейзажа могучие ряды пятнистых платанов. Вместо них в быстром полете поезда за окном замелькали хрупкие тополя, каштаны, ольха и фруктовые деревья. Потом в рамке окна появился лес - первый лес с момента побега из Чехословакии. Был он, правда, лиственный и казался каким-то мелким, но это все-таки был лес. Когда же я видел лес в последний раз? 12 января 1940 года, когда мы прощались с нашими лесами на моравско-словацкой границе. Тогда леса были вокруг нас всюду.

Постройки тоже стали иными. Вместо плоских черепичных крыш и стен из грубого камня, столь типичных для средиземноморской области, за окном замелькали побеленные дома с островерхими крышами. Эти дома были без жалюзи в отличие от южных. Видимо, мы приближались к цели. И вот наконец оказались под сводами Лионского вокзала. Первое, что я увидел, были пять букв "ПАРИЖ".

И было мне в ту минуту очень хорошо. Я не мог сдержать чувства умиления при взгляде на одно это единственное слово - Париж. В Праге, когда мы, накрывшись одеялом, слушали радиопередачи из Парижа, сама мысль очутиться вдруг во французской столице казалась настолько невероятной, что никто всерьез об этом и не думал. И вот я здесь. Я стоял на перроне и не двигался с места, будто опасался, что за пределами вокзала окончится это сладостное очарование.

Париж людовиков, Париж великой революции, Париж военного гения, Париж королевский, революционный, императорский и республиканский! Как ты меня примешь?

В чехословацком военном управлении на Бурдонэ я быстро выполнил поручения, чтобы освободить себе время для Парижа. Он огромен и прекрасен. Это я уже понял, а времени у меня ужасно мало - три дня на все. Начальник управления расспросил меня об обстановке в дивизии. Я откровенно сказал, что мне не нравятся командиры, так как они невнимательны к людям, не понимают солдат, не ценят их духа, рожденного доброй волей бороться с нацистскими оккупантами. Такие командиры умеют лишь приказывать, запрещать и карать и полагают, будто этим укрепляют дисциплину и мораль. В части нет боевого настроя и нет доверия, за редким исключением, к высшим командирам. Солдаты говорят о пропасти между армией и руководством.

Я изложил генералу все: пусть он наконец узнает, что думают о старой системе командования. Фактически я изложил свою точку зрения. Начальник слушал, кивал головой, потом сказал, что самое важное - это боевая мораль: она, мол, все решает. В этом он, конечно, был прав. Потом я пожаловался на халатность французских армейских органов по отношению к вопросам материального обеспечения наших артиллерийских частей.

- Эти части в обозримое время вообще не готовы к бою! - заявил я.

В общем, многое от меня выслушал пан генерал. В заключение он сказал мне:

- Генерал Вьест вашей деятельностью доволен. - Я со своей стороны не мог сказать того же.

Теперь меня с нетерпением ждал Париж. У меня было только три дня. От Марсова поля я медленно зашагал к Эйфелевой башне - символу Парижа, цели всех туристов. У меня с Эйфелевой башней связаны свои переживания. Здесь трагически погиб мой друг подполковник Бедржих Бенеш. Он был чехословацким военным атташе в Париже. Его преследовала навязчивая идея, будто нацисты добиваются его смерти, и осенью 1939 года он бросился с Эйфелевой башни.

С планом Парижа в руках брел я по набережной Сены и вновь испытывал волнение, что вот я, просто так, здесь. Париж распускался и расцветал, он дышал весной. Он был просто восхитителен. Часы пробили полночь, когда я вновь оказался возле Эйфелевой башни. Чувства переполняли меня.