Адель Алексеева - Солнце в день морозный (Кустодиев) Страница 19

К тому же ежедневно приходилось ездить на водолечение в клинику. Врачи не могли поставить диагноз, и лечение шло вслепую. Говорили то о ревматизме, то о внутренней опухоли. Ночами ходил Кустодиев из комнаты в комнату с головными болями до рвоты и с адской болью в руке. Наконец все доктора сошлись на одном: надо ехать в Швейцарию.

Курортный городок Лейзен встретил его горной тишиной и покоем.

Сестры милосердия. За окном четкий рисунок гор. Особая воздушная чистота. Буйные краски восходов и закатов. Прекрасная библиотека в клинике. Но снова неясность диагноза, приблизительность лечения. И тишина стала устрашающей.

Надежда на исцеление сменялась плохо скрываемым отчаянием. Даже чтение книг - от любимого Пушкина до молодого Куприна - не отвлекало от тяжелых мыслей. Эти первые швейцарские недели! Лучше никому не рассказывать о них...

Не скоро пришел момент облегчения, когда ему наконец разрешили работать. Можно было приступать к выполнению заказа издателя Кнебеля, который просил для "Русской истории в картинках" сделать групповой портрет русских писателей 40-х годов XIX века. Хотя работа эта не сулила ни натурщиков, ни богатства красок, писать приходилось со старых фотографий, дагерротипов, все равно он должен был сделать ее.

Помнится, с каким жаром начал изучать старые книги, воспоминания, вступил в переписку со всеми, кто мог помочь в подборе портретов Щепкина, Боткина, Белинского, Станкевича, Аксакова, Герцена, Тургенева - восемнадцати посетителей литературной гостиной 40-х годов XIX века.

Кнебель торопил его в письмах - близилось время издания "Русской истории в картинках".

И вдруг письмо от жены с известием о смерти Серова, Это был страшный удар. Кустодиев писал: "Как несправедлива эта смерть в самой середине жизни, когда так много еще можно дать, когда только и начинают открываться широкие и далекие горизонты, глубина и проникновенность - это самое драгоценное в душе художника, когда он уже не пишет, а творит и очаровывает". Даже чувствовал какую-то виноватость, что он "остался - а вот того, лучшего и близкого, нет...". И тут же в письмах прорвалась тайная мысль: "Как завидна такая смерть - без изнурительной медленной болезни".

Сразу обострились боли и чувство покинутости. Жена была далеко, писала часто, жаловалась редко. Но как можно забыть об ее одиночестве?

Как он жалел, что позволил тогда откровенно написать жене: "Ты вот пишешь про чувство одиночества, а я вполне это понимаю, - оно у меня еще усиливается... сознанием, что я нездоров, что все, чем другие живут, для меня почти уже невозможно... В жизни, которая катится так быстро рядом и где нужно себя всего отдать, участвовать я уже не могу - нет сил. И еще больше это сознание усиливается, когда я думаю о связанных со мной жизнях - твоей и детей. И если бы я один - мне было бы легко переносить это чувство инвалидности..." .

Зачем было травмировать ее этим письмом? К чему обременительные откровения? Человек должен их прятать не только от окружающих, но и от себя. И все-гаки он не удержался и опять написал, когда из Петербурга пять дней не было писем: "Милая Люлюш ка! Ты избаловала меня своими письмами, присылая их почти каждый день, а потому перерыв в 3 - 4 дня меня беспокоит... меня ужасает сознание моей продолжительной и упорной болезни. Когда ей будет конец? Живя здесь, чувствую, что это полужизнь, без работы и без смысла".

И вдруг после всего пережитого - улучшение, почти выздоровление. И снова возврат к работе. Увлечение скульптурой почти прошло. Снова потянули краски. Он написал Н. И. Зеленскую на фоне Швейцарских гор. Недурно, кажется. К тому же пришел заказ от Федора Федоровича Нотгафта: написать картину на русскую тему. Не потому ли столь упоительными ему кажутся эти дни в Париже?

Нет, жизнь стоит того, чтобы каждый день радоваться этому небу, всякий раз новому, и солнцу, такому яркому и щедрому. Пусть весы твоей судьбы потеряли равновесие, ты не должен кричать об этом. И только ты сам можешь уравновесить их. Положи на другую чашу умение находить прекрасное в жизни, создавать его сам - и станет легче... Взгляни вокруг! Цветущие каштаны над головой, их белые свечи, каждая как маленькая церковь на Нерли. Круглые столики кафе. За одним из них красивая молодая француженка. Она давно здесь сидит - в шляпе с вуалькой, с рыжеватой челкой, в длинных перчатках. Будто сошла с полотна Ренуара. Как жаль, что ее не видит этот прекрасный художник. Правда, у каждого художника свои глаза, и видит он свое и по-своему. Кустодиеву, например, мешает его дальнозоркость.

Французские художники воспевают Париж, Бенуа - Версаль и Петербург, Васнецов - старинную Москву. Ему, Кустодиеву, милее русская провинция. Не столица, а провинция, по его мнению, определяет лицо России. Но видит он в своем воображении не тот или иной конкретный город, а как бы собирательный образ среднерусской провинции.

...Главная улица с двухэтажными белыми купеческими домами. Каланча в центре. Базарная площадь. Церковь. По улице движутся купчихи. В шелках, цветистых шалях, неторопливой, сытой походкой, как плывущие облака. Русские Венеры в расписных нарядах, языческие монументальные "бабы".

Ах, ты!.. Кустодиев даже приостановился: идет по Парижу, а думает о чем?

Уже стемнело, газовые фонари льют желтоватый свет, разноязыкая пестрая толпа на мостовой, зонтики над столиками, яркие, как у Матисса... Французы, как и русские, остро чувствуют цвет, даже в одежде. Одежда... А у его купчих атласные нарядные платья и шали с русскими узорами. Опять купчихи? С ними нет сладу. Ведь он идет на концерт симфонической музыки слушать Моцарта и Стравинского (в Петербурге он встречался со Стравинским, а брат его, архитектор, сделал Кустодиеву даже план "Терема"). Смешно и странно думать здесь об этих толстухах...

Борис Михайлович вошел в здание филармонии.

Звуки настраиваемых инструментов, осторожное шарканье ног, шелест шелков, скрип стульев.

С первых же звуков Кустодиева охватило ощущение счастья - да, определенно после болезни он научился особенно ценить все, что дается человеку.

"Аллегро" Моцарта - сложнейшее в исполнении, изящное, как игра в воздухе двух бабочек.

Стремительные нервные звуки Стравинского обрушиваются, как водопад. Музыка - всегда движение.

У Стравинского движение всякой небыли - чертей, кикимор, сказочной жар-птицы.

А слушателю вольно воображать свое движение, Кустодиев чуть прикрыл глаза, и жизнь неторопливого, непритязательного провинциального городка потекла перед его глазами.

...Рано-рано поднимается солнце. Но еще раньше встает хозяйка. Она идет на базар продавать домотканые половики, купить бочонок меду да кринку сметаны.