Жан Жюль-Верн - Жюль Верн Страница 19

География является, кажется, первой наукой, которую Жюль Верн принялся основательно изучать. Но все взаимосвязано, и нельзя затронуть какой-либо одной дисциплины, не коснувшись другой. Поле зрения его любознательного ума, естественно, расширялось. География не может пренебрегать физической географией и просто физикой, а физика неотделима от математики. Среда, в которой происходило его духовное развитие, благоприятствовала интеллектуальным исканиям. У Араго он соприкасался с разнородными умами — от литераторов до астрономов, не исключая географов и живописцев. У Талекси под знаком музыки встречалось немало выдающихся людей.

Тесная дружба с кузеном Гарсе давала ему возможность ознакомиться с математическими науками. Анри Гарсе родился в Провене в 1815 году и, следовательно, был на тринадцать лет старше Жюля; у него хранились деньги, выдаваемые Пьером Верном, и он вручал студенту отцовский пансион. Преподаватель математики в Лицее Генриха IV и в Политехнической школе, он выпустил в 1853 году «Лекции по космографии», а в 1856 — «Элементы механики». Мы знаем, что юный его кузен заинтересовался этими трудами. Автор их мог добавить к ним любой требуемый комментарий по ходу бесед с двоюродным братом.

День за днем юный Жюль Верн с увлечением совершенствовался в географических познаниях, и благодаря своей замечательной памяти и непосредственному общению с путешественниками, исследователями, географами он и сам стал географом.

Невозможно переоценить его работоспособность. Будучи студентом-юристом, драматургом, секретарем Лирического театра, биржевым маклером или романистом, он трудится и трудится непрерывно. Он соглашается восемь часов в день жертвовать служебным обязанностям, но считает это потерянным временем. Подлинная его работа та, которой он занят у себя дома с пяти часов утра или в Национальной библиотеке, которую он усердно посещает и богатства которой приводят его в восторг…

Мастерство его медленно созревало… Занявшись литературой, он стремился к просвещенности в самых различных областях знания и при этом рисковал без пользы растратить свои усилия, если бы его энциклопедический ум не нашел определенной точки кристаллизации, цели для его деятельности неофита в области точных паук. Накопление всевозможных карточек с записями — Де Амичис[32] насчитал их около двадцати тысяч — оказалось бы совершенно бесполезным, если бы он не нашел способа применить их к делу. Восхищение, которое он испытывал перед достижениями науки, и весьма умеренный интерес к ним общественного мнения привели его к пониманию того, что настало время привлечь всеобщее внимание к миру науки, которой необходимо было содействие самых широких общественных кругов, чтобы идти дальше, вперед, как по пути чисто теоретических исследований, так и по пути их практического применения, единственно интересовавшего толпу.

Сейчас не могло быть и речи о том, чтобы вернуться к идеям Дидро, характерным для его эпохи, — распространению научного сознания через посредство образованной элиты, руководившей обществом в целом. Социальный климат полностью изменился: задачи были теперь более значительными, и в их решении следовало опираться на более широкие общественные слои, что, впрочем, становилось вполне осуществимым, поскольку благодаря успехам в распространении образования количество людей интеллектуальных и параинтеллектуальных заметно возросло. И разве не было уместным появление художника, способного воспеть этот изумительный подвиг людей науки XIX века?

Элемент необычайного в творчестве Эдгара По отозвался мощным эхом в творчестве Жюля Верна. Странная смесь поэзии с дедуктивным размышлением произвела на него сильное впечатление, но если у надменного американского поэта и была какая-то цель, то совершенно иная, чем у Жюля Верна. В его творчестве наука играет второстепенную роль: она лишь способ выразить глубочайшую душевную тревогу поэта. Его рассказы — игра воображения, позволяющая ему вскрывать сложнейшие извивы психологии и реакцию его персонажей перед лицом самых необычных ситуаций. Он увлечен странностями, в области морали его интересует исключительное, но основой вдохновения остается у него высокомерное презрение к американскому обществу и прогрессу.

Концепция эта является полной противоположностью мировоззрению Жюля Верна, который уверен, что человек может обрести самого себя, утверждаясь в реальном и враждебном мире своей деятельностью, а не голым культом таких отвлеченных понятий, как Истина, Красота и даже Прогресс, которые должны как раз выводиться из реального.

Все еще тесно связанный с театром, Жюль Верн тем не менее уделяет значительную часть времени сбору документации, о которой в письмах к родным не упоминается, словно ему совестно признаться, что он занят работой, которую могут счесть бесполезной. Если он был рад успеху «Мартина Паса», то столь же обрадовала его похвала отца по поводу пьесы «Сегодняшние счастливцы», которую он считает комедией нравов, и он упорно защищает другую свою пьесу, по его мнению комедию характеров, — «От Харибды к Сцилле».

Отдадим должное Питру Шевалье, ведь он заказывал Жюлю Верну рассказы и статьи для «Мюзе», тем самым заставляя его не пренебрегать жанром, выявившим такие его дарования, которых сам он, по-видимому, даже не сознавал. 4 марта 1853 года он пишет отцу:

«Закончил вещицу, которую мне очень занятно было писать; в ней ты обнаружишь несколько больше наблюдательности, чего не хватало моим последним произведениям. Следует отдавать себе ясный отчет, что все исходит от той или иной философской идеи и что писатель должен обосновать ее в последовательном развитии своего сюжета. В жизни ведь нет ни одного факта, ни одного происшествия, которое не дало бы пищи для нравственного размышления, — вот что надо иметь в виду и осуществлять на практике».

В 1854 году в «Мюзе» печатается «Мастер Захариус, или Часовщик, погубивший свою душу», новелла, порожденная случаем с испорченными часами, которые на самом деле были «со спуском». Рассказ этот примечателен во многих отношениях: фантастический, как сказка Гофмана, он представляет собой переплетение положительных моральных утверждений, странных фактов, поэтических порывов и размышлений, напоминающих манеру Эдгара По. Тут впервые возникает тема науки, однако лишь для того, чтобы предостеречь от греха гордыни, в который может вовлечь увлечение наукой.

Читавшие этот рассказ вспомнят Захариуса, искусного женевского часовщика, который, изобретя спуск, вообразил, что «раскрыл тайну соединения души с телом», причем первую он уподобляет приводимой в действие пружине, а второе — регулирующему механизму. Бог создал вечность. Захариус благодаря своему изобретению подчинил время и регулярно распределил его беспорядочно бегущие часы. Он не может умереть, так как он упорядочил время, и время должно умереть вместе с ним. Жизнь его связана с жизнью его часовых механизмов, которые портятся один за другим из-за колдовских махинаций странного гнома, имеющего вид стенных часов, его собрата по профессии, занятого регулированием солнечной деятельности! Тщетно дочь Захариуса Жеранда заставляет его пойти к обедне, чтобы замолить свое безбожие, — «одержимый гордыней старик не склоняет головы перед святыми дарами»[33], и часы на старой колокольне останавливаются и не бьют!