Лев Копелев - Хранить вечно Страница 199

Он глядел на меня едва ли не с ласковой, снисходительной улыбкой, покачивая розовой головой, поднимая покатыми жирными плечами серебристые погоны, мол, не в себе, бедняга.

Я сказал, что требование прокурора чудовищно, абсолютно противоречит духу и букве закона, интересам партии и государства… Потом я повторил все то, что говорил на первом и на втором суде, только более сжато, коротко, не отвлекаясь.

Суд удалился на совещание.

Капитан подошел ко мне; он был уже менее оптимистичен.

– Ну и судья… Не думал я, что такие бывают. Как на твоего друга кричал! А он молодец – капитан. Настоящий молодец. Тот кричит, как укусить хочет, а он стоит, как скала. Очень хороший человек. А прокурор, как в игрушки играет, тары-бары, десять лет. Не понимаю, он что, пьяный что ли? Или в голову контуженный? Адвокат – слабый старик, боится. А чего боится? Говорит «старый коммунист», значит не должен бояться. А ты опять хорошо говорил. Правильно им врезал – и прокурору, и защитнику… Побойцовски сказал. Ну должны же они хоть теперь понять! Ведь мне же все ясно, понятно, а я простой человек, солдат. А он судья, юрист, подполковник… Нет, должны все-таки понять.

Совещание продолжалось недолго. Председатель прочитал короткое введение со зловещим началом «будучи в прошлом кадровым троцкистом…», дальше все шло по Забаштанскому, а в заключение – по прокурору: десять и пять, лишение звания и орденов.

– Подсудимый, вам понятно?

– Нет, непонятно.

Тем же скрипучим, ровным голосом он снова прочитал концовку:

– «Десять и пять». Теперь, надеюсь, понятно?

– Непонятно, где справедливость… Весной, когда присудили к трем годам, я едва удержался от слез, задыхался в отчаянии. Теперь испытывал только странную усталость – злую, но бодрую. Нет, такой приговор не может быть реальным.

Судьи и прокурор ушли сразу. Адвокат на прощание торопливо, шепотом сказал, не глядя в глаза:

– Я подам кассационную жалобу… Будем надеяться… Возможно сокращение срока. Будьте сдержанны…

Капитан подвел ко мне Ивана.

– Попрощайтесь, друзья. Может, надолго теперь. Нет, не думал, что такое возможно. Десять лет ни за что… Осудить человека, как два пальца обоссать…

Он повторил это еще несколько раз. Почему именно два пальца?

В прошлом году после оправдательного приговора конвой отгородил меня от родных и друзей, не позволял им поздравить. А теперь комендант суда открыто сочувствовал. Мы с Ваней поговорили несколько минут, обнялись. Никогда – ни до, ни после этого – я не видел у него такого печального взгляда.

Шоферу капитан приказал:

– Давай покатай по Москве как следует. Когда он теперь Москву увидит… Нет, действительно, им человека погубить, как два пальца обоссать…

Лейтенант, сидевший рядом со мной, участливо спрашивал:

– Но вы еще можете жалобу подавать, эту, как ее… кас-са-цийную?… Можете? Ну тогда значит могут еще изменить… Вы не опускайте руки. Не должно быть, чтоб так осталось…

– Конечно, нет. Фронтовика за какие-то слова тары-бары на десять лет!…

…Капитан останавливал машину у площади Маяковского, на Горького, на Манежной:

– Смотри на город. Ты же москвич? Любишь Москву?

Он зашел в магазин, принес бутылку пива, яблок и конфет.

– Пиво здесь пей, в машине, а это бери с собой в карманы.

Приехали в Бутырки. Надзиратели, принимавшие арестантов, глядели удивленно: капитан размашисто протянул мне руку.

– Будь здоров, майор, до свидания. Не вешай нос, на фронте не пропал, нигде не пропадешь.

– Спасибо, капитан, большое спасибо! Будь счастлив!

Пощелкивали ключи о пряжки. – Скрежетали ключи в замках. – Приливали и отливали разноголосые шумы тюремной ночи…

Вечность продолжалась.

Москва – Жуковка. 1961-1973 гг.

Фотоприложение.

Примечания

1

– Кто это?

– Что такое? Черт возьми!

– Осторожней! Кто тут топчется?

2

В 1960 г. В. П. Климов пришел ко мне в Москве; он работал в Лейпциге преподавателем технического вуза. Из Югославии его выслали в 1948 г. как советского гражданина и «сторонника Коминформа». Мы потом еще несколько раз виделись в Москве и в ГДР. Он умер в Лейпциге в 1965 году. 

3

И если ты не хочешь стать братом моим,Башку тебе размозжим. 

4

dort (нем.) – там 

5

Забаштанский явно не хотел, чтобы я попадался на глаза генералу. Пытливо поглядывая, спрашивал: «Вы уже беседовали с генералом?» Но я тоже избегал встречи с высоким начальством потому, что не хотел доверительных разговоров, не хотел ни хвалить, ни бранить Забаштаиского и всего менее хотел возбуждать его подозрения, что «действую за спиной». Поэтому я отвечал безоговорочно правдиво:

– Он меня не вызывал, а я не просил о приеме. У меня к нему вопросов нет.

За две недели пребывания у нас генерал Бурцев встречался только с главным начальством из Политуправления и, конечно, с Забаштанским и с Мулиным. Все остальное время он беспробудно пил и по вечерам охотился на «виллисе» с особо яркими фарами на зайцев. (Зайцы шалели от света и их расстреливали из автоматов.) В декабре 1943-го в санатории «Архангельское» он угощал меня коньяком и отечески уговаривал перейти к нему в Политуправление.

– Я бы мог вас просто перевести приказом. Но я знаю вашего брата, насильно работать не умеете, хочу, чтобы сами поняли, где вы нужнее…

А летом 1946-го, отвечая на запрос следователя, Бурцев писал обо мне: «Всегда был недисциплинирован, морально неустойчив и везде считался оппозиционером». 

6

Тогда были не только восстановлены, но еще более ужесточены отмененные революцией законы о семье. Признавались только зарегистрированные браки. Внебрачные дети лишались прав на алименты, на отцовское наследство, даже права на фамилию отца. В их метриках полагалось отмечать отсутствие отца. Матери внебрачных детей считались бесправными сожительницами, даже если фактический брак продолжался много лет. Развод был чрезвычайно затруднен: при обоюдном согласии сторон требовалось решение двух судебных инстанций, предварительное объявление в газете – крайне медленные и дорого оплачивавшиеся процедуры. Сопротивление одной стороны могло привести к длительной тяжбе во многих инстанциях.