Феликс Медведев - Екатерина Фурцева. Любимый министр Страница 2

– Я думаю, Нами, неужели Екатерина Алексеевна не знала о неписаном правиле: тот, кому полагалась государственная дача, не должен был обзаводиться собственной?

– К нарушению этого правила наверху относились достаточно серьезно. Но первым его нарушил Брежнев, семья которого потихоньку обзавелась загородным домом. Потом, то один министр, то другой последовали примеру генсека. Уступая настойчивым просьбам дочери, пошла на это и Фурцева. Но, к ее чести, она тщательно следила за тем, чтобы все купленные стройматериалы и труд рабочих оплачивались из личных средств.

Тем не менее, в нее вцепились мертвой хваткой. В итоге, как министру культуры СССР, ей предстояло держать ответ перед самой грозной инстанцией – комиссией партийного контроля при ЦК КПСС. И тогда Екатерина Алексеевна решила позвонить Брежневу. По-видимому, она повинилась перед ним, что взяла грех на душу – завела собственную дачу. Но и вы-то, дескать, там хороши: набросились на меня, единственную среди вас женщину.

Брежневу ничего не оставалось, как отдать распоряжение прекратить расследование «дачного» дела.

Светлана с горечью рассказывала мне обо всем этом. Деньги на строительство собирали всей семьей. Муж Игорь получил гонорар за сценарий и переводы, Светлана – за книгу. Продали машину, набрали двадцать пять тысяч. Но Екатерина Алексеевна, по словам дочери, смотрела на «людское общежитие» совсем по-другому, для нее на первом месте стояло общественное мнение.

Кириленко настаивал на создании комиссии по расследованию инцидента, но у него сорвалось. Фурцевой объявили выговор, дачу постановили отобрать. Деньги же вернули. Семья положила их на сберкнижку. Мама, как говорила Светлана, сразу написала завещание. Хотела, чтобы, когда ее не станет, деньги достались дочери. В последние годы она поняла, что в случае ее смерти в квартиру на улице Алексея Толстого, где она жила со своим мужем Николаем Фирюбиным, Светлана не войдет. Так оно и случилось.

– О смерти Екатерины Алексеевны много уже говорено и написано. Тема, конечно, трагическая. Почему так неожиданно она ушла из жизни? Было это самоубийство или сердечный приступ? Даже сегодня, спустя много десятилетий, уход из жизни сильной, самобытной женщины трогает сердца людей. Время стремительно летит, многое забывается. Что же все-таки случилось в тот далекий октябрьский день?

– Мы с Василием Феодосьевичем приехали в квартиру Фурцевой и Фирюбина одни из первых. Утром, на следующий день после ее кончины. Надо заметить, что раньше в этой квартире я ни разу не была. Она показалась мне весьма неуютной, почти казенной. Помню ощущение какого-то холода. Хотя квартира хорошая, большие окна, зимний сад при входе… Мы сидели то ли в гостиной, то ли в столовой… Добротная, дорогая мебель, красивые вазы, но уюта не ощущалось. Не чувствовалось семейного тепла.

– Кто вам открыл дверь?

– Точно не помню, кажется, сам Фирюбин, а, возможно, и его дочь Рита. Помню только, что в четырехкомнатной квартире больше никого не было. Фирюбин сообщил, что тело увезли сразу же. Он подробно рассказывал, как Екатерина Алексеевна вернулась из театра, пошла в душ. Приехавшие потом врачи объяснили, что к остановке сердца могла привести резкая смена горячей и холодной воды. Тем более что Екатерина Алексеевна пребывала в состоянии очень сильного возбуждения. Помню, Фирюбин повторял, что на сердце она не жаловалась, но последнее время пребывала в каком-то напряженном, нервическом состоянии.

Позже, когда я начала собирать материалы о Фурцевой, поняла возможную причину случившегося. Накануне Екатерина Алексеевна должна была прочесть приветственное слово на юбилее Малого театра. Но произнести речь ей не дали, сообщив за несколько часов до торжества, что выступать будет Подгорный. Человек чувствительный и по-женски ранимый, она почувствовала интригу, чиновничьи козни. И поняла, что завтра ее могут просто уволить. Все эти события могли привести к инфаркту.

– А могло и к самоубийству: ведь раньше она уже пыталась вскрыть вены… Хотя Светлана мне говорила, что смерть мамы ей показалась не только неожиданной, но и подозрительной…Что она имела в виду, сказать сегодня трудно, но у меня четко осталось в памяти: Светлана с ненавистью произносила имя Фирюбина.

– Думаю, до смертельного сердечного приступа ее довели равнодушные кремлевские чинуши.

– Вы помните реакцию Кухарского на смерть его начальницы?

– Трагедия его потрясла, Фурцеву он очень любил. Искренне. Знал ее недостатки, часто с ней спорил, но дружеские отношения от этого не портились. Хотя бывало так, что, поспорив, они расходились на несколько часов «в разные углы». А на другой день, когда я звонила ему на работу, а звонила я через секретаршу, и спрашивала, можно ли соединиться с Василием Феодосьевичем, та шутливо говорила: «Сейчас нельзя. У него Екатерина Алексеевна, они мирятся».

Муж отмечал соединение в Фурцевой сильной харизмы и женского обаяния. И еще – стремление понять, познать, разобраться, дойти до сути… Она не вела себя, как Михайлов или Демичев, предыдущий и последующий министры культуры, которые сторонились тех, кто как раз и представлял культуру страны. Фурцева же вошла в эту среду сразу, и многие музыканты, писатели, художники поверили ей.

– Вы были на похоронах?

– Знаете, я не могла… А Кухарский потом мне рассказал о том, какое сильное впечатление произвело на него надгробное слово Константина Симонова. Выступали и другие, но именно Константин Михайлович наиболее глубоко и точно выразил сущность самобытной натуры Екатерины Алексеевны. Еще долго после похорон муж ходил, как потерянный…

– Дорогая Нами, мы начали с вами непростой разговор об удивительной женщине двадцатого века. Наверное, одной из немногих женщин-министров в мире. Я знаю, что вы почти половиной своей жизни так или иначе пересекались с жизнью и судьбой Екатерины Фурцевой.

Я хочу, чтобы читатель нашей книги узнал о вас.

«Мой отец покончил с собой…»

– Ну что ж. Я охотно расскажу о себе, также как я рассказала о себе когда-то давным-давно Екатерине Алексеевне при первой нашей встрече. Произошло это в 1950 году, когда я, перейдя на пятый курс Ереванской консерватории, поехала на летний отдых в сочинский санаторий «Приморье». Мне повезло, моей соседкой по комнате оказалась удивительно обаятельная, статная, подтянутая, очень приятной внешности молодая женщина – секретарь Московского городского комитета партии. Екатерина Алексеевна много плавала, гуляла, прекрасно играла в волейбол. Я узнала, что она родилась в Вышнем Волочке и очень любила спорт, особенно плавание. Советовала и мне заниматься спортом. Было приятно, что Екатерина Алексеевна расспрашивала об учебе, о родных, об Армении.

Я рассказывала новой знакомой о своем отце, который сразу после того, как в 1921 году в Грузии установилась советская власть, был выбран секретарем Телавского райкома партии. Отец жил будущим, и я была для него тем человеком, который увидит это самое будущее – светлое и прекрасное. Помню, что в доме находилось множество фотографий: строящихся в Телави моста, стадиона, больницы, гостиницы. Екатерина Алексеевна поинтересовалась, почему у меня такое необычное имя, и я рассказала ей, что имя мне придумал отец.

Сначала он хотел назвать меня в честь своей матери, моей телавской бабушки Гаянэ, но потом справедливо решил, что у человека нового времени и имя должно быть новым. Он учился тогда в институте НАМИ (Научный автомобильный и автомоторный институт), этой аббревиатуре я и обязана своим именем. А поскольку НАМИ напоминает грузинское слово «роса», я всем объясняю, что мое имя – роса. Нельзя же говорить, что мое имя – научный автомоторный институт…

Отца я видела редко, он был занят на работе – в Поти, в Чакве, в горах. При нем благоустраивался прекрасный город Батуми, построили новую набережную, осушили болота Колхиды. Под его руководством построили лимонарий, разбили чайные и мандариновые плантации. С гордостью я отметила Фурцевой, что отец стал прообразом главного героя книги Константина Паустовского «Колхида», а Михаил Кольцов написал о папе статью, опубликованную в приложении к журналу «Огонек». В ней говорилось о строительстве новой жизни в Аджарии и о том, сколько сделал для этого мой отец Артем Геурков.

Хотя отец был первым лицом в Аджарии, жили мы скромно в одноэтажном особнячке из четырех комнат на улице Энгельса, таких особнячков в Батуми было много. Лето проводили в Цихисдзири у моря. Других особых привилегий я не помню.

Моя мама, Ксения Анатольевна Приклонская, из старинного дворянского рода, кстати, к этому роду принадлежал поэт Веневитинов. После окончания института в 1932 году мама работала агрономом на Зеленом мысе в Ботаническом саду, созданном академиком Вавиловым. Там я проводила целые дни.

Летом 1937 года отца назначили заместителем председателя Совнаркома Грузии, и мы переехали в Тбилиси. Но на смену дням радости пришли дни печали. Отец стал молчаливым и замкнутым.