Алексан Аракелян - Я из Ленинакана Страница 2

– Шестьдесят рублей.

– Сколько ты можешь дать?

– Я все могу отдать.

– А как ты будешь жить целый месяц?

– Я не могу без нее жить.

– Одна песня стоит десять рублей, давай две песни, или три. Тебе надо еще месяц жить. Если ей понравится, тогда ты закажешь еще.

– Хорошо.

– Ашот! – кричит он. – Ты иди, сынок, пока оплати.

Подходит Ашот.

– Слушай, Ашот, на дом уста Волода опять заказ.

– Этот баран?! Мы почти каждый день там поем.

– Тебе, что плохо, что у тебя есть работа?

– Нет, не плохо. Жалко, что мало красивых девушек.

– Ну да. Тогда не хватало бы певцов, а Ленинакан стал бы Италией!

Они идут к дому уста Волода, и начинают петь. Заказчик прячется за забором и пытается рассмотреть, шелохнется ли занавеска. На балкон выходит отец. – Ашот, – кричит он, – мне ваш вой надоел! Дай мне послушать радио.

– Уста Волод, ты зря так говоришь. Он у нас лучший певец.

– Я не только насчет вас. Я на счет того осла, который послал вас сюда. Где он?

Ашот показывает пальцем на забор, но того уже там нет, он уже бежит с разрубленным надвое сердцем…

Это было до войны. После войны уже не заказывали романсов.

В городе открывались клубы и, конечно, театр. Ленинаканцы любили театр. Здесь быстро становились актерами и хорошими актерами, потому что они были детьми мечты. После войны большинство из них уедет в Ереван, и театр угаснет. Дети должны были учиться, чтобы строить новую жизнь, но ленинаканцы взяли у гюмрийцев и другое, это то, что дети должны были знать или иметь хоть какое-то ремесло. Ремесло, которое, несмотря на революции, войны и т.д., может приносить им хлеб, когда им будет тяжело. Открывались музыкальные школы, оркестры набирали детей. Похороны сопровождались оркестром, это было еще долго, пока он не стал стоить слишком дорого, но это было уже в конце 70-х. С этого времени начнет создаваться тот образ, который будет отличать ленинаканца от всех других – это удивительное чувство ситуации и юмора. Сестра моей прабабушки, тоже ахалкалакская, решила обратиться к врачу, а врач был из нового поколения. Она зашла к нему, поздоровалась и сказала:

– Доктор, у меня, наверно, кожная болезнь: когда я захожу в баню, и сверху капает вода, моя кожа становится грубее и покрывается мурашками.

Доктор внимательно, выслушав ее, рекомендует:

– Это очень серьезная болезнь, тикин (госпожа), в следующий раз, когда будете заходить, возьмите с собой калоши и зонтик.

Дед, увидев ее приготовления в баню и узнав причину, смог ее остановить и рассказывал об этом родственникам, как чуть было она не сделала его посмешищем всего города.

Город жил этими историями. После 37-го года все боялись Сталина. Она боялась больше всего. Ее зять, зная эти страхи, пришел с мрачным лицом и объявил ей:

– Плохо, мама, очень плохо, а тебе будет еще хуже, как ты это можешь выдержать, я не знаю…

– Что выдержать сынок? – со страхом спрашивает она, не ожидая ничего хорошего от этой власти.

– Сталин издал новый указ, в связи с новой продовольственной программой, детей не должно быть больше двух, а остальные должны зайти туда, откуда вылезли.

И этому она верила. Город жил, любил, и шел вперед. Родители заказывали на приданое мебель, а если мебель была от моего деда уста Мисака, это считалось хорошим приданым. Ленинаканки были изобретательны и они первыми придумали бюстгалтер. Они разрезали резиновые мячики и помещали в них свои ценности. Когда приходили в гости к родным, они вынимали их и оставляли сушиться. Мячей на все размеры выпускали достаточно, но это было неудобно и мужчины об этом не знали. Когда в дом приходил хозяин и находил разрубленные мячи, он кричал жене:

– Что это такое?

Она охала и говорила:

– Господи, он нашел сиськи Седы.

Ремесленники шли с работы домой, а у кого мастерские были дома, шли на рынок, чтобы купить продукты домой. Они не снимали своих фартуков, и продукты клали туда, а если места не хватало, они могли идти несколько раз.

Уста Мисак обязательно покупал сладости для детей своей улицы, и когда они его видели с прижатым фартуком, бежали к нему с криками: «Уста Мисак идет, уста Мисак!» Деда с отцовской стороны забрали в 37-ом и очень быстро расстреляли в Челябинске. Мне как-то не верилось, когда в 1987-ом году отец получил ответ на запрос о судьбе деда. Там было всего две строчки – решением тройки расстрелян такого-то числа. Их выгнали из дома, и они несколько дней жили на улице, пока не переехали в сарай, где их родственники держали коров, но это был наш сарай, потом он стал нашим домом, и он был в самом центре города. Брата моего отца взяли из института в армию в сороковом, хотя не должны были, потому что он был сыном врага народа. Он ушел с первого курса института в калошах. Бабушкин брат был сапожником, но он не дал ему обуви, и потом они не пускали их к себе, боясь органов. Отец покупал виноград на рынке, а потом шел в деревню и менял его на хлеб, пока не устроился работать на железную дорогу весовщиком и мог получать продукты. От дяди последнее письмо пришло из-под Харькова осенью сорок первого. О нем напоминала фотография и тар, который висел над моей кроватью с оборванными струнами. Это такой инструмент, которым аккомпанировали себе поэты. Он пришел к нам из Ирана. У дяди были хорошие стихи.

Мамин отец, мой дедушка, стал директором мебельной фабрики. У него было трое детей: старшей, моей матери, было девять лет, когда началась война, а младшему – четыре года. Он был очень высок, мой дед. У него рост был два метра. Их было три брата, младший стал военным летчиком и войну встретил на границе. Средний и старший занимались отцовским ремеслом. Они встретятся в Керчи, когда средний брат увидит, как идет колонна и над всеми возвышается мой дед, и он закричит, и они встретятся. Они оба не вернулись. Правда, мой дед после ранения приедет в отпуск. Он возьмет детей и выйдет, чтобы посмотреть на город. Около рынка из ресторанчика закричат ему – Ашик, зайди, выпей с нами! Он зайдет, лицо его побледнеет и он начнет крушить столы и кричать:

– Вы что, сволочи, там люди гибнут, а вы веселитесь!..

Он, наверно, должен был остаться, потому что у него было трое детей, ранение, но его крест чести и совести был поднят, ему оставалось на него подняться. Перед отъездом он сидел, смотрел на фикус и сказал жене:

– Ты знаешь, если фикус засохнет – это значит, что меня уже нет.

Через два года фикус начал засыхать. Его возили в Ереван в институт биологии, но не смогли спасти.

Бабушка бросила медицинский институт и стала работать медсестрой в районах. Она уходила на месяц или два, оставляя двоих детей на старшую, которой было десять лет, чтобы получать и привозить из деревень продукты.

Старшая играла на аккордеоне и вечерами ходила в госпиталь, чтобы играть для раненных. Когда закончится война, они с сестрой еще год будут ходить и встречать поезда. Каждый день с фотографиями своего отца, спрашивая у прибывших: «Вы не видели моего папу?»

Детство

Я родился в 57-ом. Я помню печки-буржуйки, их было две, и тетушку, за которой я ходил и просил, чтобы она читала для меня сказки. Знакомство мое с городом началось с пожарной каланчи, когда Артурик, он был греком и старше меня на год, сказал, что мы можем пойти и он покажет мне Кремль. До этого я так далеко не ходил. Иногда с тетушкой мы ходили в нефтяную лавку, которая была на 14-ой улице, и покупали нефть для керосинки. Пожарная каланча была на той же улице, но гораздо дальше. Нас искали, и ему, как старшему, досталось. Мы жили между 14-ой и 16-ой улицей, наша крыша с маленьким окном выходила на верхнюю улицу. Районы или кварталы, на которые делился город, называли «майла». Мы жили внизу, а наверху было окошко и вход на нашу крышу. Дома лепились друг к другу. Каждый дом имел свой маленький дворик, где росли две-три яблони, обязательно сирень и кусты желтых и красных роз. Тогда было мало машин и мы играли на улице. Летом бабушки выводили детей на улицу. Сами садились на пороги своих домов, подложив вместо стула подушки (миндар) и разговаривали друг с другом через дом или улицу. Наша улица, куда выходили двери, была узкой и извилистой, машины по ней не ходили. Мы становились взрослее и часто ссорились с ребятами с верхней улицы, но нас было мало, еще и потому, что у некоторых были двери на верхнюю улицу, и у них было больше свободы принимать решение. Тогда было очень много детей одного возраста, это были дети поколения, которое не доросло, чтобы попасть на войну, и тех, которые пришли с войны, но в основном мы играли вместе.

Воздух в городе был чист и свеж, он не нагревался, как в Ереване, но тогда я еще не знал, какой воздух в Ереване, а по субботам и воскресеньям он пах хлебом, который пек в своем доме Шеко (рыжий). Он был не рыжим, а черным. Еще хлеб пекла его сестра. По улице вместе с воздухом приходил запах хлеба. Мы просыпались. Тетушка давал мне десять копеек и я бежал к Шеко, чтобы купить у него лаваш. Я стоял и ждал, когда он вынет его из тандыра, а дома, я знал, что меня ждал сладкий чай и жареная картошка, и сыр, который я мог завернуть в теплый хлеб.