Татьяна Мюллер-Кочеткова - Сплетение судеб, лет, событий Страница 2

Стоило мне дать волю воображению, как все вокруг окутывалось особой атмосферой загадочной таинственности. Вот попался на улице навстречу человек с совершенно синим лицом. Кто он, откуда? Вероятно, хронический алкоголик, как я теперь понимаю. Тогда же в моем воображении роились разные экзотические названия мест, связанных с невероятными событиями и приключениями: Гонолулу, Гонконг, Йокогама… Не зря я глотала приключенческие рассказы и романы.

Могла ли я себе представить, что когда-нибудь сама побываю в этих, казавшихся недосягаемыми, местах?

Недалеко от нашего дома, на углу соседней улицы, ведущей к центру города, вечно сидел сморщенный старичок с большой белой бородой, и прохожие подавали ему монетку. Он был в некотором роде достопримечательностью этой улицы, без которой картина была бы неполной. Мне он рисовался каким-то древним гномом, волею судеб оказавшимся на этом углу.

Вдруг обнаружилось, что этот старичок был в действительности богатым человеком! Когда он умер, из под его матраца извлекли огромную сумму денег… Узнав эту новость, я была разочарована: сказочное как-то сразу потускнело…

Лиепая гордится своим широким пляжем с белым песком, вдоль которого тянутся зеленые насаждения, во времена моего детства – ухоженный парк, настоящий курорт, где бывало немало народу.

Мужчины и женщины купались отдельно, и единственным мужчиной на женском пляже был толстый усатый полицейский в полном обмундировании. Вытирая пот, градом катившийся по его лицу, он стоял как прикованный, окруженный совершенно голыми бабами, и выслушивал всякие жалобы и склоки: то ребенок исчез, то вещи украли, то кто-то с кем-то подрался… Терпению его, казалось, не было конца…

Мы, 10-ти – 11-тилетние школьники, устраивали состязания: кто наберет большее число купаний за лето, причем начиналось это еще до открытия купального сезона и заканчивалось в сентябре, когда пляж уже был почти пустынным. Помнится, я набирала до 90 купаний. В любую погоду: дождь ли, ветер ли хлестал, но мы, самые стойкие, стуча зубами, прятали свою одежду кто куда и кидались в море.

Еще до этого я была весьма закаленным ребенком и с марта до октября ходила в носочках, с голыми коленками, и никогда не мерзла. Но эти азартные игры – соревнования еще больше закалили меня, и я никогда ничем не болела. Однако плавать я не научилась, хотя выросла у моря. Дело в том, что в Лиепае даже на порядочном расстоянии от берега море все еще по колено, в буквальном смысле слова. Взрослые уходили далеко, чтобы поплавать, но нам это, конечно, строго запрещалось.

В другом конце Лиепаи – большое озеро. В те времена там было много диких уток и рыбы. Там тоже купались и катались на лодках, но меня туда, почему-то, не влекло. Все мои интересы и занятия были связаны с другими частями Лиепаи, где находились школа, библиотека, кинотеатры, и где был пляж, куда устремлялись в летнее время все, кто только мог. В районе Лиепайского озера, преимущественно населенном рабочими и беднотой, я начала бывать в 14-летнем возрасте, когда стала интересоваться политикой и социальными вопросами.

В непогоду морской гул был слышен повсюду, и уханье волн, похожее на стоны гигантского существа, наполняло ночную тишину, проникая и в нашу спальню, где я, спрятав лампу под одеяло, чтобы дедушка не заметил света в комнате, до глубокой ночи читала книги. К 13-летнему возрасту я уже прочла немало произведений немецких классиков и современных писателей, в том числе очень популярного в 30-е годы Якоба Вассермана, автора психологических романов. Его книга «Каспар Хаузер» особенно захватила меня загадочностью судьбы героя, реального существа, брошенного кем-то в лесу и выросшего среди зверей. Появившись в Нюрнберге в 1828 году, он так же загадочно погиб пять лет спустя.

Меня привлекали и философские произведения, в частности, книга Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра». Ее романтический пафос и поэтичность не оставляли меня равнодушной, хотя в ее сути я мало что понимала. Но какого подростка, читающего книги, не увлекли бы такие слова Ницше: «В человеке велико то, что он – мост, что он не цель: он восход и закат…»

Все это давало мне много поводов для дискуссий со сверстниками, среди которых выделялся один паренек, Иоси (Иосиф), также очень начитанный. С ним я могла часами спорить, гуляя по длинному молу, отделявшему пляж от порта. Волны разбивались об огромные блоки мола, летели брызги, часто дул сильный ветер, но наши дискуссии продолжались, пока не начинало темнеть, и мы бегом отправлялись домой.

Иоси привлекал меня исключительно как умный товарищ, с которым было интересно общаться, хотя он, помнится, был красивым парнем со жгучими черными глазами. Никакой влюбленности я не испытывала, и в этом отношении еще долго оставалась ребенком, хотя читала книги для взрослых. Все, что касалось сексуальной сферы, проскальзывало мимо моего сознания и не затрагивало моих чувств. Это было, по всей вероятности, в большой степени связано с условиями, в которых я росла. Телевидения тогда еще не существовало. Дома, кроме нас, детей, были только дедушка и бабушка. Я наблюдала, как трогательно они заботились друг о друге, особенно, если кто-то из них заболевал. Но я никогда не видела их в обнимку или целующимися. Они еще не были старыми, но все интимное происходило за закрытыми дверьми, когда мы спали. Нас, детей, целовали на ночь, обнимали, но это была очень понятная мне отеческая или материнская любовь, в которой я нуждалась не меньше других детей.

Гита, я, бабушка и Ида, 1933 г.

В 13-летнем возрасте, ученицей шестого класса, я начала давать уроки отстающим ученикам. По-видимому преподаватели нашей школы поручали мне эту работу не только потому, что я очень хорошо училась и была весьма активной в классе, но также потому, что я довольствовалась очень низкой платой за урок – 20 сантимов, то есть столько, сколько стоил билет в кино, а в оперу школьников впускали за 25–50 сантимов. Я очень не любила просить денег на развлечения или мороженое у дедушки и бабушки, хотя знала, что они мне не откажут.

Один из моих учеников жил в той части города, которая называется Новая Лиепая, и путь туда был не близок. Приходя к нему, я неизменно наблюдала одну и ту же сцену: верзила-второгодник лежал на кровати во всей одежде, а его мама, завидев меня, хватала метлу и кидалась к нему: «Вставай, лентяй, учительница пришла!». Вскоре это мне надоело, и я перестала туда ходить.

Другая моя подопечная запомнилась мне совсем в ином свете. Она была чрезвычайно одаренной музыкальными способностями, но отставала по некоторым школьным предметам. Ее мама торговала на рынке селедкой. Полная, с красным обветренным лицом, в огромном резиновом фартуке, она доставала красными набухшими руками жирную селедку из бочки и заворачивала ее в кусок газеты, сразу же темневший от жира. (Ах, этот рыбий жир! Ни одна зима моего детства не проходила без того, чтобы передо мной не маячила ложка с рыбьим жиром. Я громко протестовала, зажимала нос, но дедушка был неумолим! Бабушка же меня слишком жалела, чтобы заставить меня проглотить эту пахучую гадость).

В те годы в Лиепае было много всякой рыбы, особенно мы любили вкуснейшую свежекопченную камбалу, которую бабушка часто покупала. Куда она потом подевалась? А селедка лежала в больших деревянных бочках: соленая, малосольная и свежая. В мясном ряду особым спросом у покупателей (естественно, не еврейских) пользовался бекон – копченая свиная грудинка, которую экспортировали даже в Англию. Типичный завтрак рабочего или крестьянина того времени: огромный ломоть черного хлеба с большим куском бекона.

С множества крестьянских фур ведрами торговали картошкой, огурцами, яблоками и прочими продуктами сельского хозяйства, которых в Латвии было в изобилии, пока Советская власть не загнала крестьян в колхозы.

Мама моей подопечной, уже немолодая еврейка, оставшаяся без мужа, зарабатывала на жизнь тяжелым трудом, ворочая бочки с селедкой, но едва могла прокормить свою семью. Я договорилась с ней, что буду обмениваться с ее дочерью уроками: я помогу ей по школьным предметам, а она будет учить меня игре на рояле.

Так продолжалось довольно долго (я уже начинала играть простые вальсы), пока эту талантливую девушку не перевели в музыкальную школу, где согласились ее обучать бесплатно. Но эти уроки не прошли для меня бесследно: музыку я бросила, но благодаря общению с этой семьей и ее окружением, я проникла в незнакомый мне мир, в ту часть еврейского общества Лиепаи, где разговаривали на идиш, читали книги еврейских писателей, изданные на идиш, любили русскую литературу и придерживались социал-демократических или социалистических взглядов.

Культурная жизнь различных общин нашего города била ключом. Я уже упомянула Оперный театр – он отличался прекрасным репертуаром и хорошими певцами. Там пела знаменитая в Латвии госпожа Брехман-Штенгель, обладательница замечательного сопрано. На сцене Оперного театра нередко выступали гастролировавшие в Лиепае солисты, например, Мария Кузнецова, в 20-е годы – «лучшая Баттерфляй Европы», как о ней писала лиепайская газета.