Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1 Страница 2

Один шагнул вперед.

— Вот ордер на обыск и арест. Распишитесь.

Не глядя, я расписался. Запомнил только дату — 18 сентября 1938 года. Сел на стул у стола. Жена стала сзади и положила дрожащие руки на мои плечи. Они быстро, бесшумно и со знанием дела начали потрошить шкафы, столы, полки. Документы откладывали на стол, вещи бросали на пол, в угол комнаты.

— Это старые письма моей матери, — изо всех сил стараясь говорить спокойно, выдавил из себя я, когда один нашел два пакета и отложил их на стол.

— Пригодятся! Знаем, что делаем.

Я прожил за границей с двадцатого до тридцать седьмого года, получал большой оклад и по роду работы должен был хорошо одеваться. Жена родилась за рубежом и работала со мной. Но оба мы не были барахольщиками, и обыск закончился в пятнадцать минут. Потом один вышел с женой в переднюю, отобрал с вешалки мою зимнюю верхнюю одежду и бросил ее на пол в угол комнаты, в общую кучу. Потом я узнал, что все это отобрано для конфискации.

— Что за рамы в коридоре и в маленькой комнате?

— Мои картины. Я их привез из-за рубежа. В начале зимы мне обещали персональную выставку. Я — член Союза советских художников.

— Ладно. Все надо снести сюда, Михеев. Помоги, слышь ты, дворник!

Быстро и бесшумно они втроем перетащили картины в мою комнату и тремя высокими стопками уложили на полу.

— Осторожнее! Не повредите поверхность! — не удержался я.

Один искоса посмотрел на меня и покривился. Оба не ответили ничего. Потом младший спросил:

— Мать евойная спит в другой комнате, товарищ начальник. Будить?

— Ладно. Не трожь. А вы, — обратился он к жене, — побыстрее и потише вынесите отселева свои личные вещи — сейчас мы опечатаем комнату. Эй, куда берете машинку?

— Это моя собственная. Муж ею не пользуется!

— Не разговаривать! Давай обратно в кучу!

Потом, присев к столу, он выдал мне расписку на часы, портсигар, кольца, запонки.

— Что за формулировка: «Из желтого металла»? Они золотые! — запротестовал я.

— А мы с собой лабораторию не возим. Определяем на глазок. Хватит и этого. — Он поднялся. — Пошли!

Но другой обнаружил среди книг альбомы с фотографиями, сделанными мною в Африке, Европе и Америке, — почти три тысячи лучших снимков, собранных в течение восемнадцати лет беспрерывных скитаний по свету.

— Слышь, гляди-ка — девки, как есть голые! А?! Здорово?!

Оба уселись за стол и уткнулись в альбомы. Африка явно пользовалась их особым вниманием. Понятые стоя дремали у двери. Жена незаметно гладила мне плечи и голову.

— Ничего себе… Да не эта, вон та, с краю…

— М-м-да… А черные какие! Страсть!

Прошел еще час.

— Эх, наших бы так пустить по Москве!

— Ага! Слышь, нашу Глашку!

— Какую?

— Да буфетчицу!

— Гы-гы-гы! Законное дело!

Прошел еще час. Жена быстро и бесшумно вынесла из комнаты на кухню обе пишущие машинки — русскую и иностранную, — все фотоаппараты, все бинокли и многое другое. Набила для меня наволочку бельем и едой. Потом я опять почувствовал на плечах легкое прикосновение ее рук и, подняв свои, положил на них ладони. Мы молчали. Говорить было не нужно: бешено крутящийся вихрь мыслей и чувств передавался через пальцы. Про слова мы просто забыли. Они казались лишними.

Вдруг мельком взглянув в окно, они вскочили: ночь кончилась, быстро светало.

— Карточки мы забираем. Держать дома эту… как ее… парнаграхфию… не положено!

Они с улыбкой переглянулись и зажали альбомы под мышками.

В коридоре я приоткрыл дверь в другую комнату и увидел плечо и руку безмятежно спящей матери. Броситься на колени перед постелью? Или хотя бы здесь, на пороге? «Не положено», — внутренне усмехнулся я и вышел на крыльцо. Тут только второй раз за это утро мы с женой взглянули друг другу в глаза. Боже мой, что за глаза… Страшные, полные любви, отчаяния, обреченности… Я задрожал. Торопливо поцеловал ей руку.

— Шевелись, слышь. Уже утро, — дернули меня оба за плечи.

— Спасибо, Иола, за все…

Я зашагал к машине, таща узел, заготовленный женой. Вдруг она рванулась к нам.

— Вот… Платок… Сохрани на память…

Сорвала с головы платок и надела мне на шею. Две сильных руки толкнули меня в спину. Один последний взгляд огромных, страшных глаз… И все.

Все.

Началась новая жизнь.

Наш газик мчался по Ленинградскому шоссе от поселка Сокол к площади Дзержинского. Я сидел между чекистами и глядел на розовые тучки — занимался прохладный и светлый осенний денек. Мимо сновали машины и люди, множество спешивших на работу москвичей, и никто из них не знал, что вот несколько минут назад была бессмысленно разрушена хорошая семья, и теперь мимо них везут невинно арестованного советского человека, и этот человек безмерно счастлив!

Да, в эти страшные минуты я был счастлив…

Прошло почти двадцать семь лет. Это утро и все последующие дни я помню очень странно — частично с удивительной ясностью, с поразительным богатством зрительных мелочей и тончайших ощущений, а частично не помню совсем: возбужденное сознание работало напряженными рывками и отдыхало провалами, путем полного выключения. Состояние серого оглушения наступило многим позднее, уже в лагере, как защитная реакция на понимание непоправимости происшедшей катастрофы: к этому времени я уже многое себе уяснил. А пока катил на газике по Ленинградскому шоссе, любовался розовыми тучками и содрогался от бурной радости — кончилось ожидание неизбежного ареста! Кончилось!!

Я жил в новом доме, выстроенном Народным комиссариатом внутренних дел отчасти для своих сотрудников, находившихся в длительных командировках, преимущественно заграничных. Последние месяцы каждый вечер с наступлением темноты к дому подъезжали машины, и начинались аресты. Спать было невозможно: мы жили на первом этаже, движение полос сильного света по стенам нашей комнаты и шум моторов в ночной тиши поднимали меня и жену с постели, мы стояли босые и в щели между занавесями видели, как выводят и увозят людей, наших товарищей по работе. Утром становились известными фамилии изъятых, и управдом, встав на табурет, черной краской замазывала их в списках жильцов, по тогдашним правилам висевших у каждого подъезда. Позднее такие таблицы по всей Москве сняли, потому что черных полос появилось слишком много: это стало предметом разговоров. Придя на работу, сотрудники каждого учреждения в те годы подсчитывали, кто исчез за ночь; заместители занимали кресла начальников, а потом исчезали в свою очередь.