Павел Фокин - Пушкин без глянца Страница 2

«В СССР две партии, — шутили острословы в застойные времена, — одна за Ленина, другая — за Пушкина». (Потом, в перестроечные годы, Юрий Мамин снимет на этот сюжет замечательный фильм «Бакенбарды».) Не канонизированный церковью, Пушкин стал иконой советского сознания. Ей равно поклонялись и коммунисты (за «рабство павшее и павшего царя»), и диссиденты (за «тайную свободу»), и весь советский народ (особливо за: «Выпьем с горя!»).

На могиле Пушкина, как возле святых мощей, — толпы паломников. Святые Горы переименовали в Пушкинские Горы. Царское Село — в Пушкин. В каждом городе — улица Пушкина. Библиотека им. А. С. Пушкина. Театр им. А. С. Пушкина. Бригада. Совхоз. ДК.

В каждом доме — портрет: в «огоньковской» ли репродукции, бюстом ли на столе, медальоном на стенке, да просто — на школьной тетрадке для чистописания.

Памятники Пушкину растут как грибы: и там, где Пушкин был, и там, где не был, и там, где даже не мечтал быть.

Образ Пушкина зализали до глянца. Имя Пушкина истерли до немоты.

А что было с теми, кто пытался вернуться к живому Пушкину? Даже невинное документальное повествование В. В. Вересаева «Пушкин в жизни», поначалу воспринятое с симпатией, вскоре вызвало настороженность и недовольное бурчание. Сколько лет не переиздавалось! Несчастный А. Терц (А. Д. Синявский), уже отсидевший свое в лагерях, ославленный и оплеванный, чего только не выслушал от разъяренных пушкинофилов за «Прогулки с Пушкиным»! Уже в годы «незабвенной гласности»!

Впрочем, пришла свобода. Настоящая, явная, вовсе не «тайная». Свобода слова и свобода действий. Рынок и приватизация. «О такой свободе не мечталось, от такой свободы не спалось» (А. С. Пушкин-Манцов). И начался тотальный «Мойпушкин» — безответственный и беспринципный. Безжалостный и беспощадный.

Всяк кроил Пушкина на свой лад. Кто с широкими скулами, кто с узкими глазами, кто и вовсе с бородой. На бумаге и в камне. Из засушенных цветов и из янтаря. На монетах, на медалях, на почтовых марках. На маковом зерне и во весь фасад небоскреба. Вручную и в цифре. Виртуально и онтологически. Наконец, отлили фигурную бутыль и заполнили исконным национальным напитком — апофеоз формы и содержания!

Выпьем с горя!

Где же Пушкин?

А Пушкин — в стихах. В письмах. В документах. В воспоминаниях современников.

И — как ни странно — в сердце каждого русского человека.

В этой книге известные, неоднократно изданные и переизданные воспоминания современников о Пушкине, его автохарактеристики, стихи и заметки биографического содержания скомпонованы так, чтобы лицо, личность Пушкина, знакомые со школы факты жизни поэта предстали как бы под увеличительным стеклом. Тексты воспоминаний послужили материалом для некоей иной целостности. Изъятые из них фрагменты собраны в тематические блоки, позволяющие взглянуть на Пушкина с пристальной определенностью, без лишних слов, охов и ахов, восхищении и сожалений, без комментариев и оценок, без фона и какофонии. Но это — не исследование. Скорее — еще одна попытка описать неописуемое. Здесь только то, что непосредственно касается Пушкина, и только факты — из первых уст. Своего рода экстракт воспоминаний. Tinctura memoria. Лекарство от глянца[5].

Павел Фокин

Личность

Облик

Лев Сергеевич Пушкин (1805–1852), младший брат поэта:

Пушкин был собою дурен, но лицо его было выразительно и одушевленно; ростом он был мал (в нем было с небольшим 5 вершков), но тонок и сложен необыкновенно крепко и соразмерно.

Владимир Петрович Горчаков (1800–1867), приятель Пушкина по Кишинёву:

В числе многих особенно обратил мое внимание вошедший молодой человек небольшого роста, но довольно плечистый и сильный, с быстрым и наблюдательным взором, необыкновенно живой в своих приемах, часто смеющийся в избытке непринужденной веселости и вдруг неожиданно переходящий к думе, возбуждающей участие. Очерки лица его были неправильны и некрасивы, но выражение думы до того было увлекательно, что невольно хотелось бы спросить: что с тобою? Какая грусть мрачит твою душу? Одежду незнакомца составлял черный фрак, застегнутый на все пуговицы, и такого же цвета шаровары.

Кто бы это, подумал я, и тут же узнал от Алексеева, что это Пушкин, знаменитый уже певец Руслана и Людмилы.

Анна Алексеевна Оленина (в замужестве Андро, 1808–1888), дочь президента Императорской Академии художеств и директора Публичной библиотеки А. Н. Оленина, адресат лирики Пушкина, посвятившего ей стихотворения «Ее глаза», «Зачем твой дивный карандаш…», «Ты и вы», «Предчувствие», «Город пышный, город бедный…» и другие:

Бог, даровав ему гений единственный, не наградил его привлекательной наружностью. Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевали тот ум, который виден был в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Арапской профиль, заимствованный от поколения матери, не украшал лица его. Да и прибавьте к тому ужасные бакенбарды, растрепанные волосы, ногти, как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принужденного и неограниченное самолюбие — вот все достоинства телесные и душевные, которые свет придавал русскому поэту XIX столетия.

Екатерина Евграфовна Синицина (урожденная Смирнова, 1812 — не ранее 1886), воспитанница П. И. Вульфа:

Показался он мне иностранцем, танцует, ходит как-то по-особому, как-то особенно легко, как будто летает; весь какой-то воздушный, с большими ногтями на руках. «Это не русский?» — спросила я у матери Вельяшева, Катерины Петровны. «Ах, матушка! Это Пушкин, сочинитель, прекрасные стихи пишет», — отвечала она.

…Пушкин был очень красив; рот у него был очень прелестный, с тонко и красиво очерченными губами, и чудные голубые глаза. Волосы у него были блестящие, густые и кудрявые, как у мерлушки, немного только подлиннее. Ходил он в черном сюртуке. На туалет обращал он большое внимание. В комнате, которая служила ему кабинетом, у него было множество туалетных принадлежностей, ногтечисток, разных щеточек и т. п.

Андрей Иванович Подолинский (1806–1886), поэт:

В 1824 году, по выпуске из Петербургского университетского пансиона, я ехал, в конце июля, с Н. Г. К. к родным моим в Киев. В Чернигове мы ночевали в какой то гостинице. Утром, войдя в залу, я увидел в соседней, буфетной комнате шагавшего вдоль стойки молодого человека, которого, по месту прогулки и по костюму, принял за полового. Наряд был очень непредставительный: желтые, нанковые, небрежно надетые шаровары и русская цветная, измятая рубаха, подвязанная вытертым черным шейным платком; курчавые довольно длинные и густые волосы развевались в беспорядке. Вдруг эта личность быстро подходит ко мне с вопросом: «Вы из Царскосельского лицея?» На мне еще был казенный сертук, по форме одинаковый с лицейским.