Лора Томпсон - Агата Кристи. Английская тайна Страница 2

«Что за мир теперь настал!.. Все направлено лишь на то, чтобы пощекотать нервы. Дисциплина? Сдержанность? Они больше ни во что не ставятся. Ничто не имеет значения, кроме острых ощущений.

И какой мир… может это породить в будущем?»

Это породило сегодняшнюю Англию: пресыщенную, ожесточенную, испорченную. Это породило общество, лишенное какого бы то ни было представления о порядке, о причинах и следствиях, об истории. И Агата это предвидела, хотя не верила до конца, что такое время и впрямь придет: «Неужели это Англия? Неужели Англия действительно такая? Чувствуется — нет, еще нет, но может стать».[3] Тем не менее «Пассажир из Франкфурта» в целом кончается утверждением «надежды», «веры» и «доброты». Так что двадцать первый век наверняка бы шокировал и огорчил Агату. Она оплакивала бы город, в котором мечтала, любила, бегала по склонам холма с любимым песиком Тони, где отдала свою невинность Арчибальду Кристи, где стала писательницей. А пуще всего ее опечалила бы унылость нынешних англичан, ибо для нее жизнь была священным даром.

В сегодняшнем Торки Агата повсюду — в витринах магазинов, в музее… И в то же время — нигде. Того, чем была она сама, что сформировало ее, более не существует. Лишь изредка, на миг, мелькнет образ девочки в белом платье, вприпрыжку бегущей по испещренным солнечными бликами улицам и лелеющей в голове кучу тайн. Но нет тайны большей, чем эта: в Англии, явно склонной разрушить все то, во что она верила и что собой воплощала, Агата Кристи остается неизменно популярной. Такой парадокс наверняка заинтриговал бы ее.

Затем она бы задумалась об обеде, о саде и снова уединилась в мире своей фантазии.

Именно в нем она прожила большую часть детства: в мире воображения, пребывавшем внутри Эшфилда. Они были нераздельны. Каждый уголок, каждая тень этого дома были для нее волшебны. Она любила его и с детской непосредственностью, и с осознанностью взрослого человека, интуитивно чувствуя грусть, коей окрашена эта любовь, и понимая, что счастье не вечно и что именно это делает его ощущение столь острым. У нее было чутье на печальные события и необычная для ребенка способность к обобщению. Даже погруженная в теплую неподвижность казавшихся нескончаемыми летних сезонов, она предчувствовала их конец и каждый момент непреложно запечатлевала в памяти.

«Нет большей Радости, чем Радость, к нам снисходящая во сне…» — писала взрослая Агата,[4] несомненно, вспоминая, сколь благословен был Эшфилд видениями, приходившими к ней в снах:

«…навевающие мечты поля у подножья сада… потайные комнаты в собственном доме. Иногда ты попадал в них через кладовую, иногда — совершенно неожиданно — из папиного кабинета. Они постоянно присутствовали в доме, хотя ты порой надолго забывал о них. И каждый раз испытывал потом восторженный трепет узнавания. Честно признаться, они всегда оказывались совершенно другими. Но удивительная радость тайной находки оставалась неизменной…»

Это из опубликованного в 1934 году романа «Неоконченный портрет» — одного из шести опубликованных под псевдонимом Мэри Вестмакотт. Он почти так же биографичен, как «Автобиография», которая вышла в свет уже после ее смерти. В этих книгах воспроизводится много одинаковых детских историй, однако «Неоконченный портрет» кажется более близким к реальности того времени, когда он был создан. И написан он с ощущением острой тоски, пронизанной любовью, которую она испытывала к прошлому, вырванному из нее за восемь лет до того, так что раны еще продолжали кровоточить, орошая страницы.

Агата никогда не утрачивала способности смотреть на мир глазами ребенка («…в течение долгих-долгих лет, когда ты все еще была ребенком, каковым останешься навсегда…» — писал ее второй муж, Макс Мэллоуэн, в августе 1930 года). Она сохранила не только собственно воспоминания, но и живое ощущение давних событий. Ничто никогда не было для нее живее, чем память. Герой первого написанного под псевдонимом Мэри Вестмакотт романа («Хлеб великанов»,[5] 1930), Вернон Дейр, — мужчина, но большая часть его ранних лет списана с жизни самой Агаты.

«Пришла новая няня — худая бледнолицая девушка с глазами навыкате. Ее имя было Изабелл, но все звали ее Сьюзен, поскольку это ей больше подходило. Вернон был немало озадачен и попросил няню объяснить — почему.

— Есть люди, которые, когда они нарекают своих детей, любят обезьянничать: использовать имена высокопоставленных персон.

Слово „обезьянничать“ отвлекло внимание Вернона. Обезьянничают мартышки. Люди что, крестят своих детей в зоопарке?»

Так же как Агата, Вернон грезил наяву; вот и эта фантазия расцвела в бескрайнем саду Эшфилда:

«Мистер Грин был подобен Богу, потому что его нельзя было увидеть, но для Вернона он был абсолютно реален… Самым замечательным в мистере Грине было то, что он играл — обожал играть. Какую бы игру ни придумал Вернон, это была игра, в которую любил играть мистер Грин. Было в нем и еще кое-что. Например, он имел сто детей. И еще троих… Они носили самые прекрасные имена, какие знал Вернон: Пудель, Белка и Дерево.

Возможно, Вернон был одиноким маленьким мальчиком, но он об этом не знал, потому что для игр у него были мистер Грин, Пудель, Белка и Дерево».

Агата никогда не чувствовала себя одинокой. Такая мысль даже не могла прийти ей в голову. Она ценила уединенность, которая давала ей простор для иных жизней. Оберегала она также и свои тайны; услышав, как ее няня рассказывает горничной об одной из игр, в которые сама с собой играет девочка («Она представляет, будто она котенок и играет с другими котятами»), Агата расстроилась «до глубины души». Она тайно творила доброе волшебство в своем доме. Тайна — надежный страж волшебства, и с детской фотографии Агаты на нас смотрит лицо, скрывающее множество тайн: упрямая маленькая девочка-фея сидит на плетеном стуле в своем зачарованном саду.

«Я знала в нем каждое дерево и каждому приписывала особую роль…»[6]

И всю свою жизнь она видела Эшфилд теми, детскими глазами. В ее детективном романе «Лощина» описан дом, Эйнсквик, который для персонажей книги являет собой воплощение утраченного счастья и который окружен садом, полным деревьев из Эшфилда.

«Была у нас магнолия, которая почти полностью закрывала одно из окон и в дневное время наполняла комнату золотисто-зеленым светом. Выглянув в другое окно, можно было увидеть лужайку, посреди которой, словно часовой, стояла высокая веллингтония. А справа — большой лесной темно-пунцовый бук.