Илья Фаликов - Борис Рыжий. Дивий Камень Страница 2

Среди пешеходов обнаруживаются и другие изделия уральского ваяния в бронзе и чугуне — верблюдица и верблюжонок, саксофонист (портрет в полный рост символического кумира), дамочка чеховского типа начала XX века с соблазнительно изогнутым тазобедром, в шляпке и с зонтиком, но без собачки, а также странничек в треухе, лаптях и с сумой на плечах перед пюпитром с раскрытой книгой — называется ЗАКОН: непосредственно перед дверью Областного законодательного собрания. До нынешнего губернатора Б. Дубровского с этого поста полетел М. Юревич, потративший около 0,5 миллиарда бюджетных денег на собственную охрану и вертолет Bell 429. Когда его сняли, встал вопрос: куда девать вертолет?..

В ногах верблюдицы и верблюжонка азиатский мальчик в тюбетейке сидит, скрестив ножки. Играет на флейте. Борис называл себя трансазиатским поэтом. Башкирия и Казахстан рядом. На улицах много скуластых черноглазых лиц восточного типа, а топонимика этих мест сплошь тюркская и угорская (ханты-мансийская). На гербе Челябинска — золотой навьюченный верблюд, воспоминание о Великом шелковом пути.

До того как эта местность покрылась купеческим двух-трехэтажьем в камне и дереве (кое-что осталось поныне), русские служилые люди в первой половине осьмнадцатого века (1736) обнаружили, говоря словами старинного документа, «на реке Миясе в урочише Челеби в тридцати верстах от Миясской крепости» дивное пространство, где ни одного места не было «с недостатками к житью человеческому, земля черная, луга, рыбные и звериные ловли довольные». Начали осваивать землю и обучать новоселов «казачьей экзтерции» дважды в год, дабы у каждого «была годная к случаю лошадь и конная верховая, также санная и тележная сбруя». «Челяба» в переводе с тюркского — «царевич», а также «образованный, миловидный, красивый, солнцеподобный». Тоже в точку. А как же. Мой папа работает царем.

На почве этой и оперный театр вырос (1954) мощноколонный, с тремя белеными фигурами над передним фасадом: советские юноша и девушка по краям фронтона воздушно взмахивают руками, в центре — сидящая арфистка с мощными конькобежными икрами. Есть только музыка одна, в основе русская — Михаил Глинка и Сергей Прокофьев увековечены ваятелями во внезапных для себя местах, поскольку не имели счастья бывать в этих краях. Город чувствовал себя русским — и никаким иным. Борис говорил: я — еврей.

Мы к этому еще, разумеется, вернемся. Первое толкование навскидку:

В сём христианнейшем из мировПоэты — жиды!

Итак, музыка. В детском парке «Орленок» на площади по имени «Алое поле» стоял Органный зал, краснокирпичный, многофигурный, с зелеными куполами и шатрами — прежний храм Святого благоверного Александра Невского, потерявший имя и кресты от рук большевиков, став поначалу складом. Алое поле носит свое название с мая 1920 года, а было Александровской площадью, названной так в 1881 году в память об убиенном императоре Александре II. Вообще говоря, орган — не самое худшее из того, что пришло на смену голосу священника. В новые времена храм возвращен на место, и рядом с ним, у крыльца сбоку, надпись на белом памятном камне обещает прямо здесь же установку памятника Петру и Февронии Муромским во имя семейных ценностей. Забегая вперед скажу, что таковой памятник уже стоит в Екатеринбурге. Видимо, города соперничают. Вот и опять — двойка городов. Между ними 200 километров по Свердловскому тракту.

Нам предстоит постоянно забегать вперед. С тем чтобы видеть предмет рассмотрения, как сказал Александр Межиров относительно «тайны Ахматовой», — «изнутри и немножечко со стороны».

Сестра Лена, тринадцатью годами старше, показывала Боре Алое поле. Жили неподалеку, с переходом через проспект Ленина, на улице Свободы, 149. Сюда младенца и принесли из роддома. Окна двухкомнатной квартиры выходили во двор, а сама квартира, располагаясь на втором этаже, нависала над аркой, соединяющей улицу и двор. В проеме арки по ночам было конечно же темно и раздавались разнообразные звуки — от хохота до воплей. Однажды отец, Борис Петрович Рыжий, набросив полушубок на голое тело, выскочил из дому с топором. Он летел спасать. До смертоубийства не дошло, но тишина вернулась, тем более что она — тишина — требовалась не только для сна. Над черной аркой стоял рабочий стол Бориса Петровича, где в результате многочасовых ночных бдений появилась его кандидатская диссертация.

Эта спальня-кабинет в 15 (или около того) квадратных метров вмещала, помимо гардероба, рабочего стола и книжной полки, родительскую кровать. В соседней комнате — гостиной — спали дети и Евдокия Сергеевна, мать матери, она же баба Дуся. Там были обеденный стол и целая орава кукол-девочек, всяческих игрушек и, опять-таки, книжные полки.

На ночь каждый раз рассказывались сказки, народные, книжные и собственного авторства, и вообще всяческие байки, по преимуществу фантастические. Когда все смолкало, отец садился за стол. Перед ним были окно и балконная дверь. Геофизик посматривал на звездное небо.

Абсолютно точен питерский критик Андрей Арьев, угадывая ту самую — или очень похожую — неназванную, но имеющуюся в виду по рифме арку в стихах Георгия Иванова:

Над кипарисом в сонном паркеВзмахнет крылами Азраил —И Тютчев пишет без помарки:«Оратор римский говорил…»

Тем не менее черная арка — достояние детства Бориса. Как, собственно, и Тютчев.

Философия семьи была незатейливой: люди — хорошие. Дом населяли геологи, все знали друг друга почти по-родственному. Довольно скоро после рождения Бориса семья переехала на улицу Сони Кривой, 69, — сие замечательное имя принадлежало пламенной революционерке.

Это хорошо звучало:

— Это что за люди?

— Это Рыжие с Сони Кривой.

Игра на фамилии шла постоянно. Сестра Лена помнит: студенческая группа отца состояла из людей с такими фамилиями — Глухих (комсорг), Плохих (профорг) и Рыжий (староста).

В Челябинске вдобавок к Алому полю есть и улица Красная. Много позже, участвуя в поэтическом состязании за губернаторскую премию, поэт получил диплом победителя на имя Бориса Красного. Он тогда заявил, что вот, дескать, Сергей Гандлевский отказался от денег за победу в Антибукеровском конкурсе, но сам-то он деньги возьмет, а от декламации стихов отказывается. Как раз тогда, несколько раньше, в перестроечное время, откуда ни возьмись в Москве объявился поэт Саша Красный — 103 лет от роду. Мал ростом, хил, гологолов, с красными веками. Это чудо долголетия, пару лет отфигурировав на виду, исчезло как не было.