Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… Страница 2

Михаил рассказал, что направлен в Нижегородский драгунский полк, штаб-квартира которого находится в селении Караагач в Кахетии. Должен был явиться еще неделю назад, но никак не мог поспеть раньше.

— Хорошо тебе, — мечтательно оценил троюродный брат, — рядом Цинандали.

— Ну и что с того?

— В Цинандали живут князья Чавчавадзе. Нина Чавчавадзе — вдова Грибоедова, младшая ее сестрица Екатерина, их почтенная матушка княгиня Саломея. Непременно проведай, передай от меня поклон. Мы ведь с детства в дружбе. Маменька моя давала уроки музыки и французского Нине с Катенькой.

У Михаила загорелись глаза.

— Дочери пригожи?

— Не то слово! Нина смуглая, черноокая, чернобровая — настоящая царица Тамар. А Екатерина попроще, хохотушка-проказница, и глаза голубые.

Егор, помолчав, заметил:

— Но на Нину планы не строй — до сих пор в трауре и дала зарок, что не выйдет замуж после Грибоедова.

— А насчет младшенькой?

Егор пожал плечами.

— Разве что, пожалуй, платонический флирт… У ее родителей есть серьезные виды на его высочество князя Дадиани. Он правитель Мегрелии, не тебе чета. Ты уж извини.

Лермонтов надулся.

— Подумаешь — князь! Против нашего брата, поэта, у любого князя кишка тонка.

Ахвердов иронично фыркнул.

— Ну, попробуй, попытай счастья. Может быть, и выгорит.

На улице после бани оказалось не намного прохладнее: был уже конец сентября, но жара стояла сильная, и на небе ни облачка. Вслед за господами шли слуги: за Ахвердовым — Васька, за Лермонтовым — Андрей Иванович, состоявший при нем с младых ногтей. Маленькому Мише подарили его однажды на именины, и крепостной растил барчука как дядька, следуя за ним и в Москву, и в Петербург, и в ссылку на Кавказ. Даже заведовал кассой хозяина. Михаил называл его Андрей Иванычем, но на «ты». В этом 1837 году слуге стукнуло сорок два.

Вчетвером вышли к причалам Куры и полюбовались рекой — водяными мельницами, выдвинутыми мостками к самой быстрине, лодками под парусом, рыбаками по колено в воде с удочками из ветвей орешника. Жорж служил гидом и пальцем указывал на достопримечательности: древний замок Метехи, напротив — руины крепости Карикала, которая была разрушена десять лет назад сильным землетрясением.

— Там, на склоне Святого Давида, Грибоедов упокоен. Хочешь посетить его склеп?

— Непременно, но не теперь. Мне пора предстать пред очи генерала Розена, засвидетельствовать прибытие.

— Ну, тогда нам на Алавердскую.

По пути, на торговой площади — «татарском майдане» — Лермонтов купил сафьяновые чувяки с серебряными позументами черкесской работы (изначальная цена была три рубля серебром, но совместными усилиями удалось сбить ее до двух).

Здание штаба отдельного Кавказского корпуса словно вымерло — только часовые у входа и писари внутри.

— Здравствуй, Поливанов, — заглянул в одну из комнат Егор. — Отчего никого не видно?

— Оттого что с утра главнокомандующий выехал на Дидубийское поле, где его величество станет проводить смотр. Ты-то здесь зачем? Вот уж будет тебе взбучка.

Ахвердов не растерялся.

— Друга и брата встречал, прибывшего из Петербурга. Разреши отрекомендовать: корнет Лермонтов.

Оба офицера вытянулись по струнке, щелкнув каблуками.

— Вы, корнет, не родич ли тому Лермонтову, что стихи пишет?

Михаил улыбнулся.

— Это я и есть.

Поливанов ахнул.

— Да неужто? Вот ведь как бывает — не гадал, не чаял… Разрешите руку вашу пожать?

— Сделайте одолжение, сударь.

— А когда барон Розен обещал вернуться? — спросил Егор.

— К вечеру, должно быть. Я доложу.

— Доложи, голубчик, очень нас обяжешь. Мы пока пойдем пообедаем. Коли что — так пришли за нами кого-нибудь.

— Так и быть, пришлю.

И действительно: только заказали вина и холодных закусок, как примчался из штаба вестовой.

— Стало быть, велели господам офицерам тотчас же прибыть.

Выругавшись по матушке, приказали половому придержать заказ и пошли к начальству.

Генерал-лейтенант Розен[1], по происхождению из Эстляндии, был мужчина маленький, но надменный и неласковый, как Наполеон; смотрел на всех собеседников снизу вверх, словно сверху вниз. Покивав на приветствия прибывшего Лермонтова и пробежав глазами его документы, выразил неудовольствие:

— Что-то вы подзадержались в пути, корнет. Целая неделя по Военно-Грузинской дороге — не долго ли?

— Каюсь, ваше превосходительство: был заворожен здешними красотами и не мог себя заставить тронуться то с того, то с иного места, прежде чем не сделать картинку карандашом или маслом.

— О, так вы не только поэт, но и художник? — спросил Розен, впрочем, не без насмешки в голосе.

Михаил ответил серьезно:

— Я не льщу себе столь высокими прозвищами. Не художник и не поэт, но военный, пишущий стихи и картины.

— Этак лучше. Отправляйтесь, господин военный, в собственную часть и побыстрее. Ваш Нижегородский драгунский полк скоро должен выступить в сторону Тифлиса, чтоб принять участие в смотре на Дидубийском поле.

Лермонтов молчал. У барона вопросительно поднялась кверху бровь.

— Что-то вам неясно, корнет?

— Так точно, ваше превосходительство. Есть ли мне резон ехать ныне в Кахетию, коли полк прибудет вскоре сюда? Не логичней ли дожидаться его в Тифлисе?

Розен покраснел, в гневе сжал невзрослые кулачки и притопнул ногой:

— Подчиняться! Не рассуждать! — Грозно помахал он пальцем. — Логики не нужно. Нужно исполнять в точности приказы. Велено убыть в часть — стало быть, убывайте!

— Есть! — щелкнул каблуками Михаил.

— Можете идти. — И вдогонку снисходительно разрешил: — Дозволяю вам сутки отдохнуть. Но уж послезавтра с утра выехать обязаны.

— Слушаюсь!

Лермонтов вышел из кабинета главнокомандующего, тяжело отдуваясь. На немой вопрос брата повращал глазами: дескать, и осел же ваш барон Розен! Вслух же произнес:

— Это все пустое. Главное — свободен до послезавтра! Можно погулять!

И, схватив Ахвердова за руку, потащил вон из штаба, бормоча:

— Жажду вина и дев! Бесшабашных, веселых дев! Страстных и доступных!

Егор, улыбаясь, ответил:

— С нашим удовольствием. Сделаем в лучшем виде.

Хорошо, что в жизни все плохое кончается быстро. Плохо, что кончается точно так же быстро и все хорошее. Не успел Михаил разойтись в загуле, как настало утро отъезда. Серое, унылое, с мелким дождиком. Лермонтов — верхом, на своем тонконогом скакуне Баламуте; в небольшом возке — сундуки и вещи, кучер Никанор (он же конюх) и Андрей Иванович. Подгулявшего накануне брата будить не стал — написал записку. И, благословясь, в путь. На одном из выездов из Тифлиса, в обусловленном месте, присоединились к почтовой карете под казачьим и пехотным прикрытием с пушкой. Нападений горцев на обозы в Грузии не случалось, но на всякий случай следовали с конвоем. Благо ехать было довольно близко — около 70 верст (двигаясь неспешно, можно добраться за 5 часов).